5. Отец рассматривал свою русскую политику в качестве долгосрочной и был готов к жестким переговорам со Сталиным. Он хотел предоставить русским большие уступки, чтобы добиться долгосрочного соглашения. Единственную возможность закончить войну и обеспечить долговременную безопасность рейха отец видел в создании континентального блока, включавшего хорошие отношения с Советским Союзом.

6. Он попытался отговорить Гитлера в этом смысле от превентивной войны с Советским Союзом, чтобы избежать войны на два фронта. В том же русле лежал его совет не объявлять войну Соединенным Штатам.

7. В конечном итоге он уже рано увидел необходимость попытаться, ввиду соотношения военных сил, вступить в мирные переговоры с Россией и неизменно защищал эту точку зрения перед Гитлером.

Внешнеполитические представления отца, начиная с 1940 года, не воплощались в действительность, поскольку Гитлер не прислушивался к его мнению. В этой связи уместен вопрос или упрек, почему он не подал в отставку. В вышеизложенном я попытался ответить на этот вопрос. Внешнеполитические концепции отца закончились крахом из-за позиции Гитлера. За это он взошел на эшафот победителей. Он смирился с этим в смысле «высшей справедливости». В последнем письме нашей матери он пишет:

«(…) фюрер и его народ потерпели катастрофу. Миллионы погибли. Рейх разрушен, и наш народ повергнут в беду. Не является ли тогда — не из-за приговора иноземного судьи в Нюрнберге, но в смысле высшей справедливости — правильным то, что также и я погибну? Я (…) пойду с поднятой головой, так, как я обязан прошлому моей семьи и моему собственному в качестве немецкого министра иностранных дел, навстречу всему, что придет. (…)»

Он не заслужил того, что по сегодняшний день его очерняют и дискредитируют таким, являющимся глумлением над историческими фактами, образом. Для отца Гитлер, в хорошем и в плохом, был персонифицированной судьбой Германии. Он, несомненно, находился под впечатлением пребывания во власти этой «судьбы» и не уклонился от нее, хотя, начиная с 1941 года, по сути, не видел больше никакой возможности, несмотря на непрекращавшиеся попытки, повлиять на роковой ход катастрофы. По многим причинам он в 1932 году в конце концов присоединился к Гитлеру, чьи планы как канцлера сначала были — с точки зрения реальной политики вполне умеренно — направлены на консолидацию немецкой позиции. Каждый должен был решать сам, по своей совести, что теперь надо было делать ввиду надвигающейся немецкой катастрофы. Те, кто пытался совершить государственный переворот, были не самыми плохими; также не самыми плохими были и те, кто поддерживал власть Гитлера, на своем посту продолжая до самого конца сражаться с противником. Ни один из этих путей не выводил из немецкой — однако ни в коем случае не бывшей только доморощенным продуктом — судьбы, носившей имя «Гитлер». Лишь тот, кто это уяснит себе, поймет и решение Иоахима фон Риббентропа.

Так называемый «юридический анализ» произошедшего в послевоенных процессах союзников по антигитлеровской коалиции ничего не может добавить к «установлению исторической истины». Также поэтому я не стану обращаться здесь к Нюрнбергскому процессу. Главным образом между объективными юристами и историками существует мнение, что здесь речь шла о ненадлежащем процессе в смысле западного понимания права. Вклад Нюрнбергского процесса в историю, если прилагать масштабы серьезного исторического исследования, очень незначителен. Стоит раз уяснить для себя, насколько неправым был суд над отцом в смысле традиционного правового порядка. Я описал серьезные процессы, приведшие ко Второй мировой войне, и — во всяком случае, для объективного наблюдателя — не может быть никаких сомнений, что вина за начало Второй мировой войны не лежит односторонне на Германии. Так как союзники знали это абсолютно точно, они с самого начала манипулировали статутом Нюрнбергского процесса таким образом, чтобы избежать любой возможности обсуждения этого вопроса — ключевого вопроса! — на суде. Иначе это могло бы закончиться плохо, опасался Роберт Х. Джексон, бывший американский министр юстиции, а теперь «сильный человек» обвинения в Нюрнберге:

«Немцы наверняка обвинят наших трех европейских союзников в осуществлении политики, приведшей к войне. Я это говорю потому, что все трофейные документы Министерства иностранных дел, которые я видел, приходят к одному выводу: «У нас нет выхода; мы должны бороться; мы окружены; нас душат». Как будет реагировать судья, если это станет известным во время процесса? Я думаю, он скажет: прежде, чем я кого-либо осужу как агрессора, он должен описать здесь свои мотивы»[481].

Немецкого министра иностранных дел успешно лишили в Нюрнберге возможности откровенно рассказать о своих мотивах. Союзники по антигитлеровской коалиции воспользовались «международным правом» убить министра иностранных дел своего военного противника, основанием для этого явилось попросту примитивное право победителя. Установленный задним числом статут суда, сверх того решительно урезавший права «обвиняемых», позволивший законодателю, обвинителю и судье объединиться в одном лице и, кроме многочисленных мелких отступлений от юридических норм, нарушивший также принцип всеобщей действенности законов, — это относилось исключительно и только к немецкой внешней политике, — не может служить основанием для надлежащего судебного процесса. Принятый задним числом закон или, как он назывался в Нюрнберге, «статут», который должен был служить юридическим основанием для приговора, является насмешкой над любым западным понятием правосудия. Осуждение отца в присутствии советского судьи за ведение агрессивной войны против Польши, хотя Советский Союз действовал против Польши таким же образом, впечатляюще доказывает беззаконие этого так называемого судебного процесса.

По окончании сбора доказательств, то есть еще до оглашения приговора, меня на несколько дней привезли в Нюрнберг, заперев в камере крыла для свидетелей, чтобы я смог, через зарешеченное окошко и в присутствии охранников с обеих сторон, поговорить с отцом минут десять в день. Нам обоим, собственно, было ясно, каким будет вынесен приговор; не потому, что отец в судебном смысле был «виновен», а потому, что суд однозначно вел процесс к смертному приговору. По оглашении приговора, бывшего, как мы оба и ожидали, смертным, мне больше не дали возможности попрощаться с отцом. После визита в Нюрнберг и разговоров, что я там вел, я наметил для себя список имен обвиняемых, которые, судя по ходу процесса, должны были ожидать смертный приговор; мое предсказание в точности оправдалось.

Отец хотел, «если его не устранят», как он выразился, имея в виду вероятный смертный приговор, заняться написанием мемуаров. Я обратился к нему с просьбой в этом случае отчетливо выразить его различные суждения о Гитлере. Я думал при этом в первую очередь о его усилиях предотвратить войну с Советским Союзом. Я знал, как уже описано, с самого начала об этих столкновениях. Однако отец в ходе процесса сознательно отказался рассказывать трибуналу победителей о своих расхождениях с Гитлером. В последнем письме к матери (от 5 октября 1946 года) он написал об этом: