Каждый человек имеет данный ему от природы объем физических и душевных способностей, который он, обладая железной волей, может исчерпать до предела. Человеку под силу, когда это действительно необходимо, раздвинуть внешние границы своих возможностей, опираясь на опыт и систему. Умение расслабиться, даже полностью отвлечься, является существенной помощью в преодолении длительного стресса, с которым министр иностранных дел Гитлера должен был справляться в годы с 1938-й по 1941-й. В этом смысле отец имел два существенных врожденных недостатка: он плохо спал и тяжело «переключался». Проблемы со сном досаждали отцу, сколько я себя помню, то есть задолго до его прихода в политику. Однажды он сказал мне, что уже «молодым парнем» плохо спал. Теперь, под грузом ответственности, влияние этой врожденной предрасположенности, разумеется, усилилось. Иоганна фон Бисмарк однажды за завтраком будто бы сказала некоему посетителю: «Мы сегодня целую ночь ненавидели!» Также и Бисмарк, кажется, в определенных обстоятельствах имел проблемы со сном; опыт, который проделывает каждый, на чью долю выпадает большая ответственность. Правда, когда во время революции королева обратила его внимание на то, что король не спал уже несколько ночей, он отпустил по адресу Фридриха-Вильгельма IV несколько дерзкое замечание: «Король всегда должен уметь спать!» Но тогда сам господин фон Бисмарк еще не был ответственным министром. Разумеется, хронические проблемы со сном должны быть очень изнурительными.

Отцу также не хватало подчинявшейся его воле способности расслабиться. Возможно, этот недостаток был как-то связан с его проблемами со сном. Вероятно, ему также не хватало небольшой порции фатализма. Конечно, жизнь можно полностью исчерпать лишь тогда, когда до последнего отдаешься чему-то и готов принять на себя все неизменно связанные с этим успехи и провалы. Однако немного фатализма позволяет, с другой стороны, выдержать такую дистанцию к своей увлеченности, которая не даст погибнуть вместе с собственным делом, и развить хладнокровие, позволяющее экономно расходовать силы. Но фатализм был неизвестным словом в отцовском лексиконе.

После того, как он стал министром и все описанные выше проблемы навалились на него с новой силой, он и с нами, детьми, постепенно становился все более немногословным и предвзятым. Но я не ставил это ему в упрек, зная о нагрузках, которым он подвергался. Также постепенно приходили в упадок оживленное дружеское общение и общественные контакты родителей. Все реже мы видели у нас хорошо знакомые с детства лица их друзей. Наша отлучка в Лондон на полтора года довершила дело. Внешнеполитическая динамика, начавшаяся сразу после назначения отца министром иностранных дел, заставила почти полностью прекратить общение в кругу друзей и знакомых, бывшее раньше таким интенсивным. У отца на это больше не было времени. Вероятно, некоторые знакомые и друзья этого не осознали или даже восприняли это как высокомерие. Понятным образом особенно чувствительными в этом отношении были, естественно, еврейские друзья. Они, со своей стороны, держались на расстоянии, что я хорошо понимаю по собственному опыту с обратным знаком после войны. Часть старых друзей, кроме того, относилась к режиму прохладно или даже враждебно, что и так уж в известной степени обременяло давнее приятное и забавное обхождение. Родители знали об их критической позиции. Они «помогали» или пытались помочь, если их об этом просили. Одним из немногих, кто еще помнил об этом после войны, был известный художник Олаф Гульбранссон. До 1933 года в «Симплициссимусе» он рисовал карикатуры, в числе прочего, разумеется, и на Гитлера и его партию. Когда после прихода к власти Гитлера у него из-за этого возникли проблемы с какими-то партийными органами, отец напрямую переговорил с Гитлером, обращаясь к «художнику» в нем — тот немедля распорядился оставить Гульбранссона в покое. После войны Гульбранссон неоднократно с благодарностью признавался в дружбе с отцом. На полях стоит упомянуть, что родители с их «модернистскими» картинами не «сгибались» перед официальной политикой в области искусства. Работы Нольде, Серафины Луи, Вивена, Лота, Шагала и других оставались висеть в домашних покоях. Моя мать через знакомого художника Ленка наткнулась на поздние картины и портреты Дикса, которые ей — в первую очередь портреты — очень понравились. Она намеревалась заказать ему портреты младших братьев и сестер. Что из этого получилось? На выставке Отто Дикса в галерее Мехта в Вансе, к моему развлечению, висело большое указание, что-де «немецкий министр иностранных дел во время войны хотел, чтобы Дикс нарисовал его портрет, но тот ему отказал!» Думай что хочешь!

Правда, в одном случае — к сожалению, они выпадали не так часто, как мне хотелось бы, — отец был неизменно весел и раскован, а именно во время утиной охоты на Одере. Летом 1938 года мы всей семьей совсем одни отправились из Зонненбурга под Бад-Фрайенвальде в Киниц на Одере, чтобы вечерами поохотиться на уток. Наше укрытие располагалось на одиноком, поросшем камышом острове на реке. Отец, выдающийся стрелок из ружья, наслаждался азартом охоты и спокойствием ландшафта Одера. Он вырос с охотой и на природе. Хертвиг на реке Мульде, имение его отца, был, должно быть, охотничьим раем. Могу представить, какое удовольствие испытывал отец от этих часов, проведенных на Одере. Нет ничего лучше охоты с ружьем на пернатую дичь, чтобы отвлечься, забыв на время все так называемые дела. Утиная охота вечером, когда день медленно затухает, имеет неповторимое очарование, особенно на берегах Одера, под высоким вечерним небом. Попеременное воздействие наслаждения от элегического пейзажа и напряженного внимания, относящегося к лету уток, — это переживание, прелестней которого невозможно вообразить тому, кто соединяет в себе качества любителя и природы и охоты. Утка — элегантная и все же своеобразная пернатая дичь — ее нелегко подстрелить, она требует навыков хорошего стрелка и концентрации. Отцу доставило большое удовольствие, когда я рядом с ним так же чисто подстрелил нескольких уток. Обращение с оружием и введение в охоту были областью, где он детально заботился о моем воспитании. Не забыть привитого мне в самом начале правила: «Не может быть никаких дискуссий на тему, кто и что подстрелил, речь идет лишь о том, чтобы отыскать всю подбитую дичь». Здесь «министр» снова становился моим отцом, наставлявшим меня, радовавшимся вместе со мной, показывавшим мне, как правильно пускать собаку в поиск, что в камышах выше человеческого роста было очень важным. Для меня эти часы были чудесными; к огромному сожалению, они выпадали слишком редко.

У Киница на Одере в 1945 году должен был находиться русский плацдарм. Отец, неоднократно вместе с оберстом фон Гельдерном посещавший фронт — до которого от Берлина было уже меньше часа на машине, — принял участие в атаке, которая должна была ликвидировать плацдарм. Как предполагал Гельдерн, вероятно, в надежде погибнуть! Он пишет, что какой-то пехотинец в последний момент предупредил его и отца, что их автомобиль стоит прямо напротив позиции русской противотанковой пушки. Тогда он, Гельдерн, заявил отцу, что они «со скоростью 80 километров в час едут в Россию» и что он не может взять на себя ответственность за то, что министр иностранных дел попадет в русский плен. На это отец, смеясь, заметил, что в данном случае Гельдерн обязан его тогда пристрелить! Он неоднократно ездил вместе с оберстом фон Гельдерном к войскам на фронт на Одере, знакомясь с обстановкой на передовой. Рассказ оберста недвусмысленно опровергает выдвинутое после войны утверждение — в дополнение ко всем приписываемым отцу негативным качествам — что министр иностранных дел был трусом. Гельдерн подчеркивает хорошее впечатление, производившееся поездками отца на фронт, поскольку к тому времени никто больше из правительственных кругов ни в войсках, ни среди населения в районе фронта на Одере не появлялся[471]. Мне приходится, ввиду потоков клеветы, по сей день выливающихся на моего отца, констатировать эти очевидные вещи.