сохранился этот оттиск с надписью Куприна: «Глубокоуважаемому Антону Павловичу Чехову автор. 8 янв. 1902 г.), СПб.» (С. Д. Б а л у х а т ы й. Библи­отека Чехова.— Сб. «Чехов и его среда». Л., 1930, стр. 247). Чехов прочел «В цирке» «в один раз» (XIX, 368) и высоко оценил это произведение. Когда О. Л. Книппер предпочла эскиз Бунина «Осенью» (напечатанный в том же номере журнала), Чехов отвечал ей: «„Осенью" Бунина сделано несвободной, напряженной рукой, во всяком случае, купринское „В цирке" гораздо выше. „В цирке"— это свободная, наивная, талантливая вещь, притом написанная, несомненно, знающим человеком» (XIX, 234). А 22 января Чехов сообщил Куприну, что «повесть „В цирке" читал Л. Н. Толстой и (...) она ему очень понравилась», и советовал послать Толстому сборник («Миниатю­ры»), подчеркнув в заглавии лучшие вещи (XIX, 229). По-видимому, о рассказе «В цир­ке» Чехов беседовал с Толстым незадолго до того, 17 января, когда был у него в Гаспре (XIX, 224). Куприн не решился послать Толстому «Миниатюры», в которых наряду с такими сильными вещами, как «Дознание», «Ночлег», «Allez!», было действительно «много балласту» (письмо от февраля 1902 г.). Но сообщая Л. И. Елпатьевской о письме

Чехова с отзывом Толстого, Куприн не без гордости замечал: «Я знаю литераторов, которые отдали бы очень многое за такие строчки» (ИРЛИ, P. III, оп. 2, ед. хр. 472).

Определив «В цирке» как вещь, написанную «знающим человеком», Чехов уловил характерную особенность всей прозы Куприна — ту достоверность изображения, ко­торая достигалась не только зоркостью писательского зрения, но и всесторонним изуче­нием изображаемого. Как по «Молоху» можно судить о жизни индустриального юга России в годы промышленной горячки, по «Ночной смене» — изучать быт царской ка­зармы, так из рассказа об одном матче борца Арбузова можно было узнать во всех под­робностях жизнь русского цирка того времени, с характерными для него жестокими обычаями, засильем иностранных антрепренеров, тяжелой эксплуатацией артистов.

Стремление Куприна к доподлинно-точному изображению жизни импонировало Чехову, который говорил о себе, что «старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе», и считал хорошую осведомленность в предмете непременным условием работы беллетриста: «...нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно (...), что он имеет дело со све­дущим писателем» (XVIII, 244).

Больше, чем кто-либо другой из младших современников Чехова, Куприн следовал его совету «ездить в вагонах третьего класса», т. е. погружаться в самую гущу жизни. По широте охвата русской действительности послечеховской поры Куприн прибли­жался к Горькому.

По личным впечатлениям писал Куприн и второй рассказ, одобренный Чеховым — «На покое», в котором зарисовал уходящие типы русской провинциальной сцены. Рассказ был начат в Крыму летом 1902 г., и, по-видимому, послан в редакцию «Русско­го богатства» в начале августа, т. е. до возвращения Чехова из Москвы в Ялту (XIX, 316). 23 сентября Куприн в письме к Н. К. Михайловскому просил прислать коррек­туру, так как собирался «урезать» третью главу и изменить конец (ИРЛИ, ф. 181, on. 1, ед. хр. 367). 25 сентября, когда Куприн ездил в Ялту к Чехову (XIX, 353), кор­ректура еще не была получена; судя по письму Куприна от начала октября (письмо 5), беседа шла не о литературных, а о личных делах последнего. Только в конце октября Куприн смог послать Чехову корректуру «На покое» с просьбой указать на недостатки рассказа (письмо 6). 1 ноября Чехов ответил, что «повесть хорошая», от чтения ее он «получил истинное удовольствие» ив ней «недостатков нет» (XIX, 368). Однако письмо его содержало существенные замечания, касавшиеся трактовки образов, портретных характеристик, тона рассказа. «Героев своих, актеров,— писал Чехов,— вы трактуете по-старинке, как трактовались они уже лет сто всеми, писавшими о них; ничего нового. Во-вторых, в первой главе вы заняты писанием наружностей — опять-таки по-ста­ринке, описанием, без которого можно обойтись. Пять определенно изображенных наружностей утомляют внимание и в конце концов теряют свою ценность. Бритые актеры похожи друг на друга, как ксендзы, и остаются похожими, как бы старатель­но вы ни изображали их. В-третьих, грубоватый тон, излишества в изображении пьяных...

Вот и все, что я могу сказать вам в ответ на ваш вопрос о недостатках...» (XIX,

369).

Как видно из письма Куприна от 6 декабря, он успел частично реализовать заме­чания Чехова перед сдачей в набор ноябрьской книжки журнала. Впоследствии текст рассказа подвергался неоднократной стилистической правке (для издания его в «Зна­нии», «Мире божьем», «Московском книгоиздательстве», издательстве А. Ф. Маркса).

В рассказе «На покое» Куприн затронул близкую Чехову тему «актерской гибели», столь характерную для русской театральной жизни конца XIX в., с прогоравшими антрепризами, бродячими труппами, с все возраставшей зависимостью актера и театра от подачек купца-благотворителя, самодура-мецената. Конец трагика Славянова- Райского — это во многом типичный удел русского таланта, гибнувшего в неблаго­приятной среде.

Есть все основания думать, что Чехов и Куприн в своих ялтинских беседах не раз говорили о театре. Оба знали русскую театральную провинцию, ее быт, колоритные фигуры. Чехов хорошо помнил таких трагиков, как Иванов-Козельский (ему посвящен фельетон Чехова «Гамлет на пушкинской сцене», 1882) и Люиский, о ко­торых писал Куприн в рассказе «Как я был актером». По свидетельству П. Н. Орлене- ва, Любский играл в Ялте (по-видимому, летом 1901 г.) в спектакле, организованном Чеховым в пользу туберкулезных больных (Г1. Н. Орленев. Мои встречи с Че­ховым.— «Чехов в воспоминаниях современников», стр. 426—428). Общим знакомым Чехова и Куприна был известный актер, режиссер и антрепренер Н. Н. Соловцов. Чехов,познакомившись с Соловцов),im еще в Таганроге,весьма ценил его мастерство, по­святил ему водевиль «Медведь», встречался с ним в Москве в 1888—1889 гг., долго пере­писывался, тяжело переживал его смерть. Куприн хорошо знал Соловцова по Киеву, в 1890-е годы был частым посетителем его театра. О Соловцове вспоминал Куприн в письме к Чехову от декабря 1901 г., сравнивая его по манере держаться на сцене со Станислав­ским. Этокупринское сопоставление Чехов потом повторил в письме к Книппер (XIX, 193).

Чехов охотно слушал рассказы Куприна (незадолго до того прослужившего год в мелкой украинской труппе) о нравах провинциального театра; один из таких расска­зов он даже внес в свою записную книжку (XII, 259. Об этом эпизоде см. также в очер­ке Куприна «Памяти Чехова».— «Чехов в воспоминаниях современников», стр. 520). По-видимому, оба сходились в своей неприязни к жизни богемы, к некультурности, отсталости театральной среды. Позже, в рассказе «Как я был актером» (1906), Куприн сочувственно повторял чеховские слова: «Более актера истеричен только око­лоточный. Посмотрите, как они оба в царский