Органа в парке, конечно, не было, пуританам нечем было возмущаться. Этель от отца знала, что все спорили, чей будет хор — это имело большое значение, в этом городе даже большее, чем вопрос, кто будет проводить службу. В конце концов предпочтение было отдано мужскому хору Эйбрауэна, руководитель которого не проявил себя ярым приверженцем какой-либо определенной церкви.

Начали с «Не shall feed His flock like a shepherd» («Как пастырь Он будет пасти стадо Свое») Генделя — это был один из любимых псалмов прихожан, со сложной мелодией, которую молящиеся выводили безукоризненно. Слушая, как звенят над парком слова «агнцев будет брать на руки и носить на груди Своей»,[20]выпеваемые сотнями голосов, Этель почувствовала, как не хватало ей этой волнующей музыки в Лондоне.

Католический священник прочел на латыни 129-й псалом, De Profundis. Он кричал изо всех сил, но последние ряды его едва слышали. Англиканский пастор прочел заупокойную службу. Дилис Джонс, юноша из методистов, спел гимн Чарльза Уэсли. Баптистский пастор прочел пятнадцатую главу из 1-го Послания коринфянам с двадцатой строфы до конца.

Все независимые общины должен был представлять один священник, и выбор пал на отца Этель. Он начал с того, что прочел одну строфу из «Послания к римлянам»: «Если же Дух Того, Кто воскресил из мертвых Иисуса, живет в вас, то Воскресивший Христа из мертвых оживит и ваши смертные тела Духом Своим, живущим в вас». У отца был сильный голос, и он далеко разносился по парку.

Этель гордилась им. Его нынешняя роль признавала за отцом положение одного из самых влиятельных людей в городе, духовного и политического лидера. И выглядел он отлично: Мама купила ему новый черный галстук — шелковый, в магазине Гуина Эванса в Мертире.

Он говорил о воскресении и жизни после смерти, и внимание Этель стало рассеиваться: все это она много раз уже слышала. Она предполагала, что жизнь после смерти есть, но до конца уверена не была. Как бы там ни было, она выяснит это достаточно скоро.

Заметив в толпе оживление, она подумала, что отец, должно быть, отошел от обычного круга тем.

— Когда наша страна принимала решение вступить в войну, — услышала она, — я надеюсь, каждый член парламента прислушался к голосу своей совести — и искренне, с молитвой в душе, обратился к Господу, чтобы Он наставил его на путь истинный. Но кто избрал этих людей в парламент?

«Значит, папа сейчас перейдет на политику, — подумала Этель. — Теперь у англиканского пастора будет не такой самодовольный вид».

— Каждый в этой стране может быть призван на военную службу. Но далеко не каждый имеет право участвовать в принятии решения, воевать стране или нет.

В толпе раздались одобрительные возгласы.

— Закон не дает права голосовать половине мужчин этой страны!

— И никому из женщин! — громко сказала Этель.

— А ну-ка тише! — одернула ее мама. — Выступает отец, а не ты!

— Первого июля на берегах Соммы погибло более двухсот жителей Эйбрауэна. И мне сказали, что общее число пострадавших граждан Великобритании перевалило за пятьдесят тысяч!

Толпа в ужасе ахнула. Немногим была известна эта информация. Отец узнал ее от Этель. А Мод сказали друзья в военном министерстве.

— Пятьдесят тысяч, из которых двадцать тысяч погибли, — продолжал отец. — А бои продолжаются. День за днем все новые мальчишки отправляются на бойню. — В толпе раздались протестующие голоса, заглушенные криками согласия. Отец поднял руку, ожидая тишины. — Я не предлагаю искать виноватых. Я говорю лишь, что если людям отказано в праве решать, быть войне или нет, то такая бойня — это неправильно!

Пастор шагнул вперед, пытаясь остановить отца. На помост безуспешно попытался вскарабкаться Персиваль Джонс.

Но отец уже почти закончил.

Рядом с отцом сейчас стояли несколько человек. Они спорили, но отец говорил, заглушая все остальные голоса.

— Мы никогда больше не станем вести войну по воле меньшинства! — гремел он. — Никогда! Никогда! Никогда!

Июль — октябрь 1916

Ковель был небольшим пересадочным пунктом на западе России, в бывшей Польше, у старой границы с Австро-Венгрией. Сборный пункт русской армии находился в двадцати километрах к востоку от города, на берегах реки Стоход. Вокруг простирались сплошь болота, сотни миль болот с петляющими между ними тропками. Григорий нашел клочок земли посуше и отдал своему отделению приказ ставить лагерь. Палаток не было: три месяца назад в Пинске майор Азов продал все до единой на швейную фабрику. Он сказал, что летом палатки не нужны, а к зиме они все равно погибнут.

Каким-то чудом Григорий был все еще жив. Он стал сержантом, а его друг Исаак — капралом. Несколько человек призыва 1914 года, что остались в живых, почти все стали унтер-офицерами. Батальон Григория переформировали, прислали пополнение — и снова от него осталась десятая часть. Их отправляли то на один участок, то на другой — куда угодно, только не домой.

За последние два года Григорию не раз доводилось убивать: из винтовки, штыком или ручной гранатой, и часто люди были так близко, что он хорошо видел, как они умирают. Некоторым из его солдат убитые ими снились в кошмарах — но только не Григорию. Он родился в деревне, мир был к нему жесток, а оставшись сиротой, он выжил на улицах Санкт-Петербурга… Нет, ему не снились кошмары об убитых.

Что его бесило — это глупость, бессердечие и корыстолюбие офицеров. Теперь, когда ему пришлось жить и сражаться рядом с представителями высшего класса, он стал революционером. И вместе с Исааком вступил в партию большевиков.

Ему нужно было выжить. Кроме него, заботиться о Катерине больше некому.

Он писал ей регулярно; случалось, и от нее получал письма, написанные четким почерком школьницы, со множеством ошибок и помарок. Он хранил их все до единого в своем вещмешке, связав в аккуратную стопку, а когда письма долго не приходили, перечитывал старые.

В самом первом она написала о рождении мальчика, которого назвала Владимиром… Как мечтал Григорий его увидеть! Брата в младенчестве он помнил отлично. Интересно, унаследовал ли Вовка обаятельную улыбку маленького Левки? Но сейчас-то он уже подрос, наверняка уже ходит и произносит первые слова. Григорию хотелось, чтобы малыш поскорее научился говорить «дядя Гриша».

Он часто вспоминал ту ночь, когда Катерина пришла к нему в постель. В мечтах он иногда не прогонял ее, а заключал в объятия, целовал большой красивый рот, любил ее. Но на самом-то деле даже в мечтах не забывал, что ее сердце отдано брату.

О Левке, уехавшем более двух лет назад, Григорий ничего не знал. Он боялся, не случилось ли с тем в Америке какого несчастья. Левка и в России часто попадал в передряги, но ему всякий раз удавалось выйти сухим из воды. Проблема коренилась в воспитании: они жили впроголодь, и при этом Григорий был неважной заменой родителям, он не мог держать брата в узде. Сейчас Григорий жалел, что не был с братом построже, но ведь он и сам тогда нуждался в чьей-то опеке.