Слушая их, я сидел у стола, на котором стояла плохо светившая керосиновая лампа. Стол был покрыт листом оберточной бумаги серо-желтого цвета, прикрепленной к нему кнопками. При слабом свете этой лампы я видел какие-то черточки в разных углах этого листа. Тут же стояла чернильница и лежало перо. Я стал обводить контуры и наводить тени во всех четырех углах листа, и, проведя одну черточку, я рядом проводил такую же другую. Затем еще и еще. Почему и выходило нечто вроде гравюры. Но на первых порах ничего нельзя было понять. Постепенно, в течение многих-многих ночей, появилась эта картина, которая поражала меня самого и всех окружающих, в особенности Валю, мать Мити. Она очень боялась этой чертовщины.

М. Д. Шульгина. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

Вскоре я познакомился с одним художником, русским, который был учителем рисования в кадетском корпусе. Увидав мою пачкотню, он сказал:

— Знаете, что мне рассказывали старые русские художники? В Академии художеств в класс приносили большую черную доску и предлагали ученикам сосредоточиться, глядя на нее. Профессора утверждали, что через некоторое время на этой доске появятся какие-то белые линии. Тогда ученики должны были перерисовывать на свои листы то, что каждый видел на доске. И вот что оказалось. Видели эти белые линии на черном фоне все, но каждый разное, в зависимости от воображения и прирожденного таланта.

Этот художник сфотографировал мою работу, ее фотокарточку в рамке я поставил на своем столе и сочинил легенду о ее происхождении, которую и рассказывал своим гостям.

* * *

В тот вечер у нас в «подвале» Игорь Северянин рассказал, что им выпущена книжечка, названная «Медальоны». Это были сонеты, посвященные разным лицам русской эмиграции, чем-либо о себе заявившим или привлекшим его внимание. Медальонов было сто. Позднее прибавился сто первый, который уже в книжечку не вошел. Этот сто первый медальон он посвятил моей скромной персоне. Мне совестно его записывать, так как я в этом сто первом медальоне сильно идеализирован. Но, как говорят, из песни слова не выкинешь, поэтому привожу сонет номер 101:

На это я написал сонет номер 102, где изобразил себя самого гораздо реальнее и ближе к истине. Не помню ничего, кроме одного четверостишия:

* * *

У нас с Северяниным установились очень теплые и дружеские отношения. Мы переписывались, а когда они приезжали в Югославию — виделись.

Между прочим, я написал им без конца и без начала о себе:

* * *

Однажды я собрался поздним пароходом плыть по Дунаю в Земун, где мы, собственно, жили, а Мария Дмитриевна в тот вечер оставалась в Белграде. Поджидая пароход, я сидел в маленькой кафане, как вдруг появилась эстонка, ведшая за руку мою жену.

— Никуда вы не поедете, — категорически заявила Фелисса, — а мы сейчас же вернемся в подвал кривого Джимми, где поужинаем и Игоря покормим.

Мария Дмитриевна ее поддержала, и мы отправилась в наше белградское жилище, где и провели тот вечер, читая стихи и рассказывая разные забавные случаи из нашей жизни.

* * *

Где живут птички певчие? Нигде. Они порхают из страны в страну, подлетают к тому окошку, где на подоконнике просо. Иногда стучат в окошко. У них нет никакого имущества, никакого багажа. Они осуществляют полностью римскую поговорку: «Omnia mea mecum porto» — «Все, что у меня есть, несу с собой».

Так и Северяне. Если бы они были совсем дружны, то ничего другого им и не надо было. Другая поговорка говорит: «Легкий багаж — легкие мысли».

Я не очень точно знаю о судьбе Северянина. Мне кажется, что перед смертью он вернулся в Россию и здесь его не очень обласкали, так как в общем его направление было антисоветское. Но и не преследовали. Дали догореть свече.

Она, мне кажется, еще недавно жила в Эстонии, то есть на своей родине в узком смысле. Может быть, Фелисса обо мне помнит, а может, и нет. Надеюсь, на том свете мы когда-нибудь увидимся.

* * *

Но вернусь в Дубровник. Итак, в «Атланте» в качестве моего помощника работал молодой человек из местных по фамилии Чучка. Отец его был мытарем, то есть сборщиком податей. У них был домик, каменный, который назывался «Вилла Кэти» — жену мытаря звали Екатериной. Вот на этой «вилле» мы с Вольде снимали комнату. Окна у нее были на север и печей в ней не было. Поэтому у нас целый день горел примус, на котором я также варил себе обед. Суп из картошки, лука, перца, морковки, лаврового листа и сливочного масла изготовлялся в двадцать минут. На второе были большие волошские[84] орехи. На третье был чай.

Прогулка в санях. Югославия. Сремские Карловцы. 1930-е

«Вилла Кэтти» стояла недалеко от залива, именуемого Груж (другое название Гравоза). В Рагузе все имеет два названия, начиная с того, что сам город имел второе имя — Дубровник;. Никаких дубов там нет, но дубом они называют сосну, которая растет по горам.