Надо было ехать обратно. Поехали. Навстречу попался конь-тяжеловоз, тащивший телегу с каким-то грузом. Вольде наехал на него и раскровавил коню голову. Хозяин бросился на машину с палкой. Я выскочил из машины, и когда он поднял палку, чтобы ударить, мне удалось схватить эту дубину с другой стороны. В подобных случаях нападающий становится бессильным.

Кончилось все тем, что Вольде вытащил бумажник и заплатил хозяину за коня. Таким образом, кровавый инцидент закончился денежным штрафом. Но наши приключения на этом не кончились. Я прошел немного вперед и стоял у стенки, поджидая машину. Она ехала на небольшой скорости, но вместо того, чтобы остановиться, стала наезжать на меня совершенно так же, как на коня. Мне деваться было некуда и я прыгнул прямо на радиатор. Машина ехала дальше, я не удержался, упал в сторону и разбил себе руку.

Тогда, наконец, машина остановилась. Я поднялся из пыли и сказал:

— Довольно. Хотите, так ломайте себе свои головы, но Марийке не позволю.

И вытащил свою испуганную жену из машину. Вольде со своим собутыльником уехал по направлению к Рагузе. Потом я узнал, что это были еще не все приключения. При подъезде к Рагузе машину с обломанными закрылками остановил какой-то жандарм. Не долго думая, Вольде дал ему «в морду», но вместе с тем хмель с него как рукой сняло. Ударить жандарма — это уже не шутка. Он вспомнил, что начальник городских жандармов был его приятелем. И он помчался прямо к нему. Добрался благополучно, все ему рассказал и отдал все оставшиеся деньги, чтобы как-то вознаградить побитого жандарма.

Итак, погибла «Атлантида», помятый автомобиль продается за гроши, права отобраны, больше ничего не строится, значит, и заработков нет. И здесь сказались лучшие стороны буйного Вольде. Он перешел на черный хлеб, не теряя хорошего расположения духа, и был всегда трезвый.

* * *

В этом трудном моем положении меня приютили на вилле Сливинского. Раньше он был просто Слива, но эта слива окончила Академию Генерального Штаба с занесением на почетную доску. К началу революции он был уже полковник, эмигрировал, в Югославии стал подрядчиком по строительству дорог, имел хорошие доходы и снимал прекрасную виллу на дороге Святого Иакова. Женат он был на Вишневской, и они пригласили меня перебыть у них тяжелое для меня время. Я начал с того, что написал им стихотворение, начинавшееся так:

Далее в стихотворной форме рассказывалось, как я попал в Дубровник и «…как я вновь расцвел». Эти стишки совместно с многими другими превратились в книжонку под заглавием «Дубровачки дивертишки» («Дубровницкие развлечения»). Неисповедимыми судьбами через много-много лет эти «дивертишки» оказались у московских чекистов, где они, вероятно, и доселе пребывают.

Против же полковника Сливинского возникло обвинение, что он был не только немцефилом, но и немецким шпионом. Однако Сливинский со своею женою давно уже были недосягаемы для Москвы. Где они сейчас — не знаю, не знаю и живы ли они сейчас.

После отступления немцев из Югославии им удалось бежать еще и потому, что Мария Андреевна Вишневская-Сливинская накупила ковров на тридцать тысяч динар. Деньги оказались потерявшими цену бумажками, а ковры превратились в валюту.

* * *

На этой вилле у «Сливовишневских» одновременно со мною оказалось и супружество Северяниных — поэт Игорь Северянин с женой-эстонкой. Последней в связи с нашим знакомством я написал стишки, вошедшие в «дивертишки».

И вот я с ними подружился — с Игорем и Фелиссой Северяниными. Супружество это было, можно сказать, птичками певчими, бездомное и нищее. Она его когда-то нежно любила. Не разлюбила и сейчас, но стала презирать. Он запивал. Этого было бы недостаточно, но он давал священные клятвы, что бросит пить, и этих клятв не сдержал. Некоторое время он ничего не пил, то есть абсолютно ничего. Но если он где-нибудь случайно выпивал маленькую рюмку слабого вина, то кончено — наступал период горького запоя.

Презрение ее выразилось как-то и в следующем. У них был сын-подросток, который остался в Эстонии на попечении бабушки, матери Фелиссы. Но она с горечью в голосе сказала о нем:

— Это не мой сын. Это сын Игоря.

— От первого брака? — спросил я.

— Нет, я его родила, но он не мой сын.

Это, конечно, были чувства, «что так тонки», но нормальным людям непонятные. Она думала, что ее сын неизбежно пойдет по стопам отца, и поэтому презирала и того и другого.

* * *

В один из уже довольно теплых февральских дней Сливинский предложил нам — Северяниным и мне — проехаться в столицу Черногории Цетинье. У него был автомобиль, и он собирался туда по своим делам.

Поехали. По дороге, хотя это было вовсе и не по дороге, мы заехали в городок Пераст, находившийся в глубине Боки, то есть Которской бухты. Пераст находился в совершеннейшем запустении. Все дома были завиты плющом, и никто в них не жил. Но центральный дом существовал в качестве некоего музея. В этом доме когда-то была школа для моряков. Петр Великий поместил в нее своих молодых людей, сам приезжал сюда и расписался в книге почетных посетителей.

До этого Пераст был средоточием смелых купцов-мореплавателей, которые с течением времени превратились в морских разбойников, и здесь было их разбойничье гнездо, пока его не ликвидировали.

Мы доехали по берегу залива до крайнего уголка городка, который тоже назывался Котор (или Каттаро, как называют его итальянцы), где стояла очень чтимая католическая церковь. В тот день здесь было просто тепло, а летом стояла потрясающая жара. С этого места дорога начинала подниматься в горы. До перевала, находившегося на высоте тысячи метров, она делала двадцать восемь серпантинов, то есть петель. На этой высоте совершенно замерзший в своем худом пальтишке Игорь Северянин уже сочинил стихи, которые так и назвал — «Двадцать восемь серпантин».

Панорама с каждым серпантином разворачивалась все шире и море высоко захватывало небо. Становилось все холоднее, но Сливинский, хорошо и тепло одетый, не замерзал в открытой машине. Движение становилось положительно опасным. Стало темнеть, луна светила мало, серпантины замерзли, машина начала скользить и могла сорваться. Но ничего, никто не боялся, потому что Сливинский вел машину уверенно и в то же время осторожно. Вскоре начался спуск. Цетинье — некогда самая высокая столица в Европе — все же находится на высоте шестисот метров.