На ходу он приметил кольца черных резиновых шлангов и, притворно-натужно закашлявшись, показал на них Руди ножевым взблеском хищного взгляда – словно мог уже повелевать этим вот человеком всецело.

– Можешь ты тут остаться один? Можешь, ну! Говори! – впился Борху когтями в плечо, как только втолкнулись в набитую радиохламом каморку, притянул, точно женщину на военном вокзале, и глядел в закричавшие голубые глаза, словно впрямь заклиная и требуя обещания ждать и дождаться.

Сердце в стиснутом Борхе забилось, как стрепет на взлете, и лицо на мгновение стало таким, как у женщины, когда та уступает любовному натиску, но Зворыгину было сейчас не до этой мощной чувственной примеси, он хотел только вымотать из человека десять метров заветного шланга, как живые кишки.

– Да, да…

– Ты не бойся, друг, понял?! Если что… Ну найдет кто-нибудь этот шланг, на тебя не подумают. Вон на пленных, на наших, на русских подумают. Вон тут сколько народу. А ты… ты же Борх, брат героя Германии. Но не лезь никуда, даже не приближайся к тому самолету, если ты не уверен, что вокруг никого. Жди до верного, понял? А не будет возможности, так и не лезь. Слышишь, Рудольф, не лезь! А то так никому не поможешь и сам пропадешь. Ну все, ухожу… номер тридцать, ты помнишь? Драйциг, драйциг, запомни! – встряхнул как будто для того, чтоб сказанное провалилось до самого дна, как монета в копилку, и оттолкнул, как с борта в воду: хошь – барахтайся, хошь – утопай.

– Подожди… – хрипнул тот, задыхаясь, и спросил с осторожностью, словно тронул сквозь кожу уязвимое место Григория, не заросшую, кровоточащую рану – внутри: – У тебя… там… в России… есть… женщина?

– Ну, нашел время, друг! – смех прошел по нутру, как наждачная терка.

Рудольф будто еще ничего не решил, и сейчас от ответа зависело, что он решит. Так пленные с обеих воюющих сторон, очутившись под дулом, перед самым обрывом в пустое, начинают хрипеть «фрау», «киндер» в довесок к сорвавшемуся «нихт фашист» или «нихт коммунист», выворачивают из-под сердца заветное, глыбы, что должны проломить толщу ненависти или долга, заклинают того, кто с оружием, именами жены и детей, нажимая на то, что и враг – тоже чей-то отец, чей-то сын, чей-то муж.

– У меня есть жена, – подступившая к горлу сухая вода надавила и разжала Зворыгину челюсти. – Ника. Мы с нею жили под одною крышей меньше, чем с тобой. Три дня всего, три дня. Но мы успели. У нее теперь должен быть сын или дочь от меня. Я не знаю, кто там. Никогда не узнаю, наверное. Но я хочу узнать, ты это понимаешь? Уйти отсюда и узнать, кто же там от меня появился. Я, может, только из-за этого и жив-то до сих пор. – Говорил о себе как об умершем человеке – не то чтобы совсем без боли, но с приварившейся, остывшей, вросшей в сердце болью, говорил не затем, чтоб разжалобить Руди, надавить сапогом на кадык, чтоб намокли глаза у него, и тем более уж не затем, чтоб убить в нем надежду на то, что Зворыгин способен любиться с мужчиной.

Просто здесь никакой любви быть не могло, как не может ее быть в земле между мертвыми, как не может быть жалости или даже гадливого чувства к скоту или птице на бойне. В этом воздухе были разлиты лишь военная польза и смерть, и возможность любви, как возможность свободы, была далеко, там, куда ни Григорию, ни вот этому чудику не было хода, и Зворыгин сейчас говорил о своей пресеченной любви только в силу того, что пошедший за ним человек, как и всякий собрат по войне и тюрьме, вправе знать о нем все, даже это.

9

Я оставил измученного насекомыми фюрера на вершине горы и первым же поездом выехал в воздушный шталаг Регенсбурга. Официальная командировка: получить с фермы Реша еще одну порцию свежего мяса. Мне был нужен Зворыгин – я сам. Я не мог обмануться: он был еще жив. Физически он был способен вынести прокатное давление крупповского стана, полдюжины вагнериански длинных собачьих свалок с настоящими бойцами ежедневно, а не тягучие, как мед, потуги желто-ротиков зацепить хоть одной своей меткой его разморенную тень. Если бы он хотел умереть, все закончилось бы в декабре, после наших с ним пряток в лесу: он бы сделал, как тот горбоносый цыганистый русский, и мы бы пристрелили его.

Знакомый с детства фокус: прозрачный вагон-ресторан запаян в летящий ландшафт, шеренги столиков с тиарами салфеток несутся в едином пространстве с потусторонними столбами и деревьями, с желтком светила, норовящим закатиться в кофейную чашку, в бокал коньяка. И вдруг среди просвечивающих призраков возник кто-то непроницаемый, вмиг заслонивший бешеный аллюр баварских елочек – прямо ко мне, хотя свободных мест хватало, направился худой лобастый офицер СС. Я приметил его еще там, на перроне, – улыбался мне, точно знакомому. Ничего в этом странного не было: популярность в эпоху тиражируемых изображений, – но меня отчего-то раздражил его взгляд. Может, просто сама форма жизни «эсэсовцы»…

Отлично подогнанный серый мундир, серебряные звезды оберштурмбаннфюрера, фуражка под мышкой, расслабленность, коммивояжерски приятное, услужливо-безликое лицо из тех, что забываются, как только отвернешься, – таким он сперва показался, а может, таким становиться умел… ну, хватит, не слишком ли много набилось мне в попутчики шпионов?

– Позволите, герр оберст-лейтенант? Майгель. Томас Майгель. Простите мне мою назойливость, мне просто кажется, нам с вами по пути, и я осмелюсь предложить вам закончить путешествие совместно. За коньяком и болтовней. Ведь вы направляетесь в Регенсбург и именно к оберсту Решу, не так ли? Я конечно же сразу узнал вас – по фотографиям в газетах и так далее. Нет, если вы хотите остаться в одиночестве или предпочитаете более… хм, благородное общество… Но, может быть, вам интересно поговорить о школе Реша. Для меня же возможность общения с вами – великая честь. Я так много слышал о вас. Я даже читал о вас книгу. Вы знаете, что о вас написали роман? «Железный орел» Ганса Гримма – автор не присылал вам его? Роман, к слову сказать, прекрасно продается. Выше только романы о жизни Хорста Весселя и, разумеется, «Майн кампф».

– Да-да, я что-то слышал. Я в одиночку истребляю легионы нечестивых и беспрестанно думаю о том, что фюрер смотрит на меня.

– Ну разумеется, маэстро, вам смешно. Но на мой вкус, написано на превосходном Hochdeutsch[70] и к тому же с большим увлечением, страстно. Ах да, позвольте мне поздравить вас с высокой наградой, – спохватившись, кивнул на алмазную сыпь над моею железкой и с каким-то пугливым кокетством тронул собственный новенький Рыцарский крест, будто тот все еще не прижился на его длинной шее. – Получить крест из рук самого – это удорожает награду стократно, а точнее, я даже не берусь оценить… За это стоит выпить. Милейший, прошу вас… Ну, граф, что вы скажете о методике Реша? Кусачие выходят мальчики, не так ли?

– Скорее развращенные. Приохотиться к крови – это еще не означает научиться убивать.

– То есть вы, граф, считаете, что проку в этой нашей затее ни на грош?

– Сколько падали им ни скорми – в гоньбе за живою добычей быстрее не станут.