Лейтенант коротко хохотнул, в голос, и Жемчуг тут же развернулся к нему, наградил долгим пристальным взглядом, затем сказал:

– Возьми две Пятерни – и за ним. Близко не подходите, но временами мелькайте в поле зрения. Гоните их вперёд.

– Они устроят на нас засаду, Глава Когтей…

– Скорее всего. Желаю приятно провести вечер. Ступай.

Злобное хмыканье было бы ещё хуже, но и смешок ничего хорошего не предвещал.

Жемчуг закатал левый рукав просторной шёлковой рубахи. Наконечник арбалетной стрелы, туго примотанной к предплечью, был покрыт густым слоем воска. В нужный момент убрать защиту было проще простого. Но пока что он не желал даже намёка на контакт с паральтом, нанесенным на остриё. Нет, Калам, этот вкус – только для тебя.

Ты же сам вывел колдовство из игры. Значит, другого выбора ты мне не оставил, и да, на Кодекс мне наплевать.

Он вновь расправил рукав, посмотрел на две оставшихся Пятерни, своих любимчиков, элитных убийц. Ни один из них не был магом. Талант каждого лежал в куда более грубой плоскости. Рослые, мускулистые, не уступавшие силой Каламу.

– Мы встанем к югу от Адмиральского моста, на краю Мышатника.

Один подал голос:

– Вы думаете, они пройдут так далеко, Глава Когтей?

Вместо ответа, Жемчуг отвернулся.

– За мной.

Калам осторожно пробирался по узкому, низкому тоннелю. Впереди уже виднелся выход из пещеры, замаскированный садовой растительностью. Кустарник был изрядно поломан, в воздухе стоял запах желчи и крови. Это что ещё такое? С оружием наизготовку он подобрался ближе.

У входа в тоннель дежурила Пятерня. Теперь от них остались пять трупов, валявшихся неподалёку. Калам протиснулся через кусты.

Кто-то порезал их на куски. Поломанные руки. Ноги, выгнутые под неестественным углом. Кровь была повсюду, до сих пор капала с нижних веток ближайшего деревца. Двоих начисто выпотрошили, выволоченные наружу кишки растянулись по усыпанной листьями земле, подобно раздувшимся червям.

Что-то шелохнулось за спиной, он обернулся. На прогалину выбирались адъюнкт и Ян'тарь.

– Это ты быстро, – шёпотом отметила Тавор.

– Я тут ни при чём, адъюнкт.

– Прошу прощения. Я уже поняла. Похоже, у нас появились друзья.

– Не стоит на это рассчитывать, – возразил Калам. – По всему, это больше похоже на личную месть: кто-то был очень зол на этих бедолаг. Не думаю, что к нам это имеет хоть какое-то отношение. Вы сами говорили, среди Когтей появились предатели.

– Они убивают друг друга?

– Похоже на то.

– Всё равно, нам это на руку, Калам.

– Ну, – пробормотал он, немного подумав, – это менее важно, чем то, что нас поджидали и здесь тоже. Это значит, дальше будет гораздо хуже, адъюнкт.

– Там шум какой-то, – проговорила внезапно Ян'тарь. – По-моему, сверху колодца. Две Пятерни.

– Времени не теряют. – Калам оскалился. – Надеются погнать нас вперёд. К Худу такие манёвры. Вы вдвоём ждите тут. – Он направился обратно в проход. Сверху колодца. Значит, собрались спускаться… по одному. Нетерпеливые болваны. Эта глупость вам дорого обойдётся.

Добравшись до водосборника, он дождался, пока из дыры в потолке покажется первая пара ног, обутых в мокасины. Калам подступил ближе.

Коготь спрыгнул, удачно приземлился и умер мгновенно, когда нож вошёл ему в глазницу. Калам извлёк оружие и оттолкнул осевший труп в сторону, чтобы не мешал. Подняв голову, он стал дожидаться следующего.

И в этот момент услышал сверху приглушенный голос.

Оставшиеся две Пятерни стояли у колодца и не могли ни на что решиться. Сколько ни смотри вниз, там царила непроглядная тьма.

– Лейтенант сказал, он позовёт, – прошипел один из них. – Я ничего не слышу.

В этот самый момент со дна колодца донёсся тихий оклик и три щелчка. Знакомый сигнал. Убийцы расслабились.

– Выход, наверное, проверял. На случай, если Калам пробился через засаду снаружи, в роще.

– Говорят, страшнее него Когтя нет. С ним даже Танцор не захотел связываться.

– Ладно, хватит болтать. Давай, Стурто, спускайся, составишь компанию лейтенанту. И лужу вокруг него подотри заодно… мы же не хотим поскользнуться.

Тот, кого назвали Стурто, полез в колодец.

Немного погодя Калам вышел из тоннеля. Ян'тарь, сидевшая под деревом, привалившись к стволу спиной, подняла на него взгляд, кивнула и начала подниматься. Кровь натекла её на колени и теперь заструилась по бёдрам.

– Куда дальше? – спросила адъюнкт Калама.

– Пойдём вдоль стены, ограждавшей старую рощу, пока не выйдем на дорогу Воронова холма, оттуда – прямиком к югу на сам холм, дорога там широкая, зато полно перегороженных или забаррикадированных проулков. Холм обойдём с востока, вдоль старых крепостных стен, и наконец пересечём Адмиральский мост. – Калам немного подумал и добавил. – Двигаться придётся быстро, бегом, ни разу не по прямой, но без остановок. Там будут и толпы, и отребье всякое, нарывающееся на неприятности… их нам надо избегать любой ценой. Поэтому когда я говорю, что двигаться мы будем быстро и не задерживаясь, я именно это имею в виду. Ян'тарь…

– Я справлюсь.

– Послушай…

– Я сказала, справлюсь.

– Будь ты неладна, да тебе давно пора бы сознание потерять!

Она подняла меч.

– Пошли, поищем новую засаду, что ли?

Слёзы блестели в глазах Урагана, когда печальная струнная музыка наполнила небольшое помещение, освещённое оплывающими свечами, и лица, имена начали медленно всплывать, одно за другим, в памяти четверых солдат. Снаружи, с улицы то громче, то тише доносились приглушённые звуки боя и крики умирающих, сливавшиеся в единый хор человеческой истории, человеческих неудач, и отголоски его долетали до самых дальних уголков вселенной. Попытки Скрипача уйти от тоскливой монотонности погребальной песни поневоле заставляли инструмент запинаться. Ему хотелось привнести в мелодию нотки, которые говорили бы о надежде и вере, и о крепкой дружбе – не только с теми, кого больше не было рядом, но и с троими, что сидели в комнате, – однако он осознавал, что проигрывает этот поединок.

Для многих это было просто: отделять войну от мира, сводить свои определения к простой однозначности. Солдаты на марше, схватки, побоища. Запертые оружейные, договоры о мире, торжества и широко распахнутые городские ворота. Но Скрипач знал, что страдания множатся на всех планах бытия, он видел слишком много нищих, дряхлых старух и младенцев в материнских объятиях – всех, кто неподвижно лежал на обочинах или в канавах – и сточные воды струились неумолимо, подобно рекам, собирающим жатву душ. И он пришёл к убеждению, которое засело у него в душе крепко, как железный гвоздь, к нестерпимой, жгучей убеждённости в том, что он не может больше смотреть на вещи, как прежде, не может больше ходить и смотреть по сторонам взглядом, для которого всё разграфлено заранее и чётко, воспринимать увиденное разумом, пропитанным заранее вынесенными суждениями – из которых и рождается относительность любой морали, – это есть меньше, а это больше. Правда в его сердце была проста: он больше не верил в мир и покой.