Державный тихонько хмыкнул и пошевелился — ему тоже сделалось любопытно.

— Как же так? — спросил зять.

— Объяснимо, — ответил Волоцкий игумен. — Егюпет — нарицание древлее, но в Ветхом Завете жидове именуют его — Мицраим, отселе же и наше слово Мисюрь.

— А я думала, Мисюрь — это сказочная страна, — сказала Феодосия Ивановна разочарованно.

— Так это дьяк Мунехин измыслил сказку про дивную страну Мисюрь, — пояснил Мамырев. — Его за это самого теперь Мисюрем называют. Кстати, толковый дьячишко, добро бы ему получше должность.

— Ах вот оно что! — воскликнула государева дочка. — Стало быть, это мне мунехинскую сказку недавно читали. Там и про нашего Гамаюшу сказано, будто подобные ему пугайные птицы в Мисюре обитают. Воображаю: лес дивный, а в нём полным-полно гамаюшек.

— Вот и наврал Мунехин, — сказал тут сын Юрий Иванович. — Нашего Гамаюшу не из Мисюря привезли, а из ещё более дальней земли. Шпанский плаватель Христофор из-за окиян-моря привёз его, а уж потом послы привезли Гамаюшу матушке в подарок.

При упоминании деспинки, в чьих хоромах шла беседа, боярин Кошкин перекрестился и произнёс:

— Царствие небесное блаженной памяти княгине Софье Фоминичне.

Все последовали его примеру, за исключением Феодосии Ивановны, она увлеклась борьбой с попугаем, отнимая у него шёлковый убрусец, которым до этого дразнила птицу, сидящую в огромной серебряной клетке. Государь тоже вытащил из-под одеяла руку и, немного приподнявшись, осенил себя крестным знамением.

— Совсем хорошо! — при виде этого воскликнул Иосиф Волоцкий.

— Державный, может, покушаешь? — спросил постельничий. — Со вчерашнего ничего не ел, а уж полдень нынче.

— Инн... — покачал головой Иван Васильевич и поманил к себе попугая: — Г...г-г!.. — Мол, поставьте поближе.

— Гамаюна? — понял первым зять Василий Данилович.

Государь кивнул. Клетку тотчас перенесли и поставили подле кровати Ивана на маленьком столце. Гамаюша, завладев убрусцем Феодосии Ивановны, утратил тягу к нему, и красная шёлковая тряпица лежала теперь на дне его клетки. Вблизи государя он внимательно посмотрел на Ивана Васильевича своим карим глазом и спросил голосом покойницы Софьи:

— Доколе?

Не зря его Гамаюном нарекли — подобно райской птице, попугай ведал человеческую речь и мог изображать голоса разных людей. Особенно хорошо ему давался голос покойной деспинки, которая души в нём не чаяла и часто беседовала с Гамаюшей, особенно когда была у Ивана в опале. Слово «доколе», видать, вынесено попугаем из той же опальной поры.

— Гамаюн, а петь не умеет, коли запоёт, то хоть святых выноси, орёт ором — вельми прескверно, — сказал Кошкин.

— Но зато нарядом до чего же красив! — возразил племянник Фёдор Борисович. — Кафтан жёлтый, ферязь зелёная, охабень синий, щёки красные, алые, аки у невесты великого князя Василья Иваныча.

Тут Державный вспомнил, что Иосиф давно жалуется на притеснения, чинимые его обители Фёдором Борисовичем. Надобно попенять племяннику, да как тут теперь попеняешь, коли онемел вконец.

— Гаврила, — произнёс попугай.

Вот! Гамаюша и тот разговорчивее государя Московского и всея Руси! Батюшка Василий Васильевич жизнь свою в слепоте доживал, а нам, как видно, придётся в немоте и безмолвии.

— Осифе! Отчего не читаешь? — проснувшись, спросил духовник Митрофан.

— Добро ли, когда птица будет перебивать Святаго Евангелия чтение? — пожал плечами Иосиф.

Все помолчали, глядя на птицу и любующегося ею государя. Иван нарочно, желая показать, что не хочет расставаться с Гамаюшей, принялся кормить попугая орешками. Иосиф закрыл книгу.

— А вот я хотел спросить, — промолвил сын незабвенного Холмского, — отчего Господь наш в Егюпет бегал? Разве иначе не мог Отец Небесный спасти Сына от Иродовой ярости?

— Отцу Небесному нет ничего невозможного, — отвечал Иосиф Волоцкий. — Однако же, сделав Слово плотию, Он хотел явить миру, что Сын Его есть отныне Сын Человеческий, воплощённый, а не призрак. К тому же тут есть поучение всем нам — не искушать судьбу и, когда можно, убегать от ярости ненавидящих нас, коли уж и Спаситель бегал от Ирода.

— Истинно так! — довольный толкованием игумена Волоцкого, воскликнул игумен Андроньевский. — Премудро премудр ты, Осифе.

— Оттого у него и врагов столько, — заметил Фёдор Борисович, на что Иосиф поспешил ответить укоризненным взглядом — мол, а ты-то, князь Волоцкий, разве друг мне, разве не ты у меня сёла отнимал, принадлежащие монастырю?

Иван проследил за этим взором Иосифа, но теперь подумал, что, быть может, и хорошо, что Господь отнял у него речь. Пусть племянник притесняет игумена, Иосиф только крепче будет, ежели его притеснять. В сей миг Гамаюша слишком неосторожно взял из руки Державного орешек и больно куснул ему палец своим увесистым клювом, так что Иван даже вскрикнул, отдёргивая руку:

— Ах ты, Ирод!

— Батюшки! Заговорил! — воскликнул Кошкин.

— Отверз уста! — рассмеялся Василий Холмский.

— Державный, скажи ещё что-нибудь, — взмолился Мамырев.

— Батюшка, молви ещё словечко, — сказала Феодосия.

Государь тотчас же так разволновался, выбирая, какие именно слова сказать-промолвить, что ничего уже не мог произнести, хоть укуси его сам Левиафан. От волнения в глазах всё поплыло, в голове зашумело, замутилось, и Иван помахал сердито рукой, мол, подите все прочь, слишком уж вас много:

— Ы!.. Ы!.. А-ы!..

Они принялись шумно вставать и выходить из хором покойной Софьи. Только Иосиф, подойдя, спросил:

— Может быть, мне или отцу Митрофану остаться?

Иван отрицательно покачал головой и вскоре остался наедине с Гамаюшей да незримо присутствующим постельничим. Попугай, словно ждал этого мига, тотчас произнёс:

— Деррржа-а... Гамаюша.

На сердце у Ивана стало тепло — оба слова были произнесены голосом Софьи. Вспомнилось, как супруга впервые назвала его Державным. Это было в один из самых тяжких дней его жизни, когда пришлось отдать приказ о заточении в темницу родного брата, Андрея Васильевича Углицкого-Горяя.

После победы на Угре его часто называли Державным, но долгое время это прозвище оставалось одним из многих других титулов. И лишь перед концом света всех словно прорвало — Державный да Державный. Полюбилось прозванье и прижилось. Страшно вспомнить, но тогда самому Ивану оно не нравилось, и вот почему: приближался семитысячный год от Сотворения Мира, все ждали наступления конца света, ибо имелось множество предсказаний о семи веках, и даже пасхалии после семисотого года не составлялись, а между тем ведь сказано, что пред концом света Господь отнимет у народа своего державного государя. Фёдор Курицын уверял, мол, у него есть точнейшие исчисления, по которым получается, что конец света ещё очень нескоро и лишь он один способен был утешить Ивана.