— Да за одно токмо чрезмерное распространение лживой геврейской премудрости надобно жечь в деревянных клетках, — резко произнёс Симон, сердясь, что никак не исчезает из его мысленного видения иконы горящий сруб. — Сколько же там препакостного было нами прочитано! Как припомню, что в дрожалку[178] для пущей её студенистости следует немного мочи подпустить... тьфу!

— Да это ж Федька Курицын для дураков сам сочинил «Премудрость стряпчую», а выдавал за переложение с жидовского, — смеясь, махнул рукой епископ Вассиан. — Жиды и холодца-то, поди, не варят.

— Ничего смешного тут несть, — мрачно заметил Иосиф. — Для дураков у них глупости имелись, для умных — умный разврат и соблазн. Зловредные еретики сии суть, в-первых, нерусь, во-вторых, нелюдь, в-третьих, нехристь. И за то, что они не токмо сами таковые, но и иных всех хотели соделати нерусью, нелюдью и нехристью, для них остаётся одно — Геона[179] и огненная деревянная клеть, прообраз той Геоны.

— Добро бы ещё и надписать над клетью: «Геона», — добавил митрополит и тотчас осёкся — уж очень скорбным сделалось лицо Державного.

— Благ и человеколюбец... — тихо промолвил Иван Васильевич и обвёл взором своим всех собравшихся. — Благ и человеколюбец Господь наш, — произнёс он громче, — не до конца прогневается... Как бы и нам Господню примеру последовать? Всё ж не до конца прогневаться.

— Жечь, Державный, жечь! — упрямо покачал головой Иосиф.

Глаза Ивана вперились в митрополита. И тот решительно поддержал Волоцкого игумена, самого строгого постника на Руси:

— Жечь!

— Жечь... — сникая, повторил Иван. — А вот ты, Иосиф... — он повернулся в сторону игумена. — Вассиан-старец пишет мне рождественское послание и говорит, что ты, мол, любуешься примером Катаньского епископа Льва, который связал своей епитрахилью волхва Диодора, вошёл вместе с ним в огонь и держал, покуда тот не погорел дотла, а сам остался невредим. Так почему бы, пишет мне Вассиан, Иосифу тако же не повязать мантией еретиков и не водить их в клеть огненную, покуда все не погорят?

— Васьян лжёт, — сухо промолвил в ответ Иосиф Волоцкий. — Я не мог писать ему такого про Льва Катаньского. Тот Лев вовсе не так Лиодора пожёг. Он поначалу, как ты, Державный, долготерпелив был и, как Господь, многомилостив, но егда мерзостный Лиодор и к храму Божьему подступился, сея соблазны в умах людей, Лев стал молиться и молитвой воспламенил Лиодора. Тот вспыхнул и сгорел в огне и страшных муках.

— Тем паче, Иосифе, — наконец осмелился возвысить голос свой брат Нила Сорского. — Молись и ты, и молитвою испепели и Волка Курицына, и Коноплева, и Максимова, да и Киприана Юрьевского заодно.

— Верно! — поддержал Андрея великий князь.

Неведомо, чем бы закончилось разгоревшееся и обещавшее быть долгим любопрение, если бы в ту самую минуту, когда Иосиф хотел ответить дьяку Андрею, не вошёл государев зять Василий Холмский. Лицо его было сильно взволнованно, и, извинившись, что разрушает беседу, он объявил:

— Великий князь Василий Иванович в прорубь провалился!

«Стало быть, теперь Юрью быть наследником», — почему-то первым делом мелькнуло в голове у Симона. В следующий миг иная, постылая мысль пронеслась по всему сердцу татарским набегом: «Не видать мне больше сегодня иконушку мою!»

И лишь в-третьих он с тревогой взглянул на государя. Иван сделался бледнее бледного, хотя и доселе не был румян. Приподнялся, промычал что-то:

— Да... как... — И, рухнув назад в кресло, выпустил сипло из себя: — Ва...сссссь...

— Не до смерти! Не до смерти! — поспешил воскликнуть опрометчивый зять.

— Убить тебя мало, дурак этакий! — рявкнул на него епископ Вассиан.

— Не до ссс?.. — вздрогнул Иван Васильевич.

— Ох и Рождество нынче! — проворчал митрополит, вместе со всеми приступая к государю. — Пригревина навалилась, мокро, среди бела дня темно, в домах душно... А тут ещё ты, Васька, — он повернулся к молодому Холмскому, — будто обухом по голове. Где же его угораздило? Как?

— Откуль-то возвращался по льду, — отвечал Василий Данилович. — Снегом, говорит, намело, проруби не заметил. А прорубь токмо самую малость корой ледяной покрыта была. Он и ухнул! Вылез, добрался до Кремля. Теперь его уже раздели и сабуровым[180] соком натирают.

— Сабуровы натирают? Сама Соломония? — неправильно расслышал митрополит.

— Каб так! — рассмеялся Василий Данилович. — Каб Солошка его растёрла, он мигом бы разогрелся. Сабуром, говорю! Соком сабурым трут его.

— Опять врёшь! — рассердился пуще прежнего митрополит. — Сабуром трут от вошей, от костоеды, от ссадин. Может, спорышем трут?

— Может, и спорышем, — кивнул нерешительно молодой Холмский.

— Да жив ли Васси-и?.. — слабым голосом спросил государь.

— Погоди, Державный, я пойду разведаю, — сказал дьяк Андрей и отправился разузнавать.

— Он говорит, жечь надо, — сказал государев зять.

— Еретиков? — оживлённо откликнулся Иосиф Волоцкий.

— Всех.

— Как это всех?!

— Всех, говорит, жечь беспощадно, — сказал Василий Данилович. — За рекой, речёт, какой-то дом с колдунами и колдуньями. Там у них великая сходка.

— Должно быть, это Федьки Курицына дом, — осенило митрополита.

— Скорее всего, — согласился с ним Иосиф.

— Явилась нечисть приговорённых еретиков спасать, — добавил Ростовский епископ.

Тем временем прибежавшие окольничие и лекари стали укладывать Ивана Васильевича в постель. Спустя некоторое время он уже лежал, уныло глядя на всех и тяжело дыша. «Видать, и впрямь помрёт сегодня», — испуганно подумал митрополит. Он нисколько не желал смерти Державному, любил его. Когда по знаку Ивана всех удалили, Симон поделился своими опасениями с игуменом Иосифом, выйдя за дверь. Иосиф пожал плечами:

— Возможно. Правда, матушка его, покойница княгиня Марья Ярославна, говорят, всю жизнь обещала вот-вот помереть от задоха, а прожила до старости. Державный-то совсем не стар. Шестьдесят пять — разве это возраст для отхода?

— Да и шестьдесят пять только в Тимофеев день исполнится, — заметил митрополит. — Но очень уж плох он, сердешный!

Появился дьяк Андрей.

— Ну что, Андрюша? Как там?

— Гибель! — махнул он рукой. — У Василия уже жар поднимается. Твердит одно: «Всех жечь!» Якобы на острове, за Большим мостом, тотчас же справа на берегу стоит огромный дом, и там собралась нечистая сила. Вместо образа Спаса, речёт, у них там образ Фёдора Курицына. Они великого князя околдовали и заставили подчиняться, он им распятие покойного Курицына возил. Молитвою, говорит, спасся и сбежал. В бегстве и под лёд провалился. Пойду доложу Державному.