глаза, устремил на питомца добрый лучистый взгляд, приподнялся, опёрся на руку Владимира и, с усилием разжав губы, зашептал:

— Владимир!.. Ты се?.. Прощай! Кончаюсь я... Помираю... Не плачь, не горюй. Божья воля на всё... Схорони мя во Вщиже... Оттудова я... Родом. И ещё... Люби землю нашу... Ворогам ходу не давай...

Испустив последний вздох, Иван уронил голову на плечо князя. Владимир бережно положил тело воеводы на траву.

— Прощай, — будто сами собой шепнули уста. В глазах Владимира стояли слёзы. Зарыдав, он припал к лицу умершего.

Вмиг вспомнилось, как подсаживал его, ещё совсем юного отрока, воевода на коня, как учил стрелять из лука, владеть мечом, и с каким восторгом принимал Владимир самую скупую похвалу учителя. И вот — уму непостижимо — Иван Жирославич, самый близкий ему человек, всегда шедший с ним по жизни рядом, ныне мёртв!

Князь поднял голову. Многие воины вокруг них сняли шеломы и, скорбно потупившись, отдавали последние почести своему боевому товарищу и другу.

— Похороню тебя, Иван, по-княжески, — прошептал Владимир, вытирая слёзы и усилием воли подавляя рыдания.

— Не время, други, предаваться печали. Ждут нас на поле бранном, — промолвил он твёрдо.

...Касоги и ясы рассеялись по полю и небольшими группами уходили за реку, проваливаясь за холмами у окоёма.

Олегова дружина, отступая под напором переяславцев, сгрудилась вокруг своего князя и смешалась с Борисовыми тмутараканцами, которые оттеснили уже к самой реке остатки немецких латников Ярополка. Владимир со смолянами ринулся последним на выручку, а Всеволод, на измотанном хрипящем коне, мотался среди киевлян, тщетно разыскивая Изяслава.

«Родной сын на краю гибели, а его и не найти! С этаким полководцем и выигранное сражение проиграешь! — сокрушался он, в волнении кусая уста. — Какой же дурень! Тьфу! Что ж, придётся мне вместо него повеления отдавать. Только послушают ли кияне? Послушают, вон как горят у них глаза! Но теперь... Нет, ни за что не отдам Изяславу победу! Мою, мою победу!»

— Воевода Ян! — приказал Всеволод тысяцкому Яну Вышатичу. — Веди ратников киевских, выступай на подмогу Ярополку! Поспеши, ради Христа!

В лазоревое небо взмыли хоругви с парящим соколом и Михаилом Архангелом — охранителем Киева. Медленно, будто неповоротливый медведь, киевское войско придвинулось к берегу Канины и тяжело навалилось на тмутараканцев.

Вдруг на мгновение всё замерло, что-то случилось на поле брани, до ушей Всеволода донёсся истошный горестный крик:

— Князя Бориса Вячеславича убили!

И словно эхо, пронеслось по рядам киевлян, переяславцев, вышгородцев:

— Пал князь Борис! Убит коромольник! Поделом ему!

Всеволод, подгоняя боднями скакуна, ринул вниз, к болотистой речной пойме. На глаза ему попался усталый, возбуждённый Ярополк.

— Сыновец! — окликнул его Всеволод. — Где Борис? Или вправду убит?!

Ярополк, сняв золочёный шлем с ликом святого Петра, вытирал с чела пот и устало улыбался.

— Одолеваем, стрый... Борис? Да почём я ведаю?! Еже деять те неча, поищи тамо, меж трупами.

— Нельзя так, сыновей. Всё же брат он тебе был как-никак.

— Да какой тамо брат! — Ярополк с усмешкой махнул дланью. — Вон с экою радостью череп бы он проломил мне или тебе! Вражина он, и поделом ему досталось! Неча крамольничать!

— Не он один этому виной. Хотя ты прав. Не время горевать.

Князь Хольти тронул поводья и поскакал дальше.

...Позже, уже когда кончится битва, смоленские дружинники, растаскивая трупы людей и лошадей, найдут у подножия холма тело молодого Бориса. Его распознают только по золоченым княжеским доспехам, ибо лицо князя, надвое разрубленное секирой, было изуродовано до неузнаваемости. Целыми остались лишь плотно сжатые белые зубы, которые придавали лицу какой-то зловещий оскал. Бориса похоронят тут же, возле холма, на берегу реки, а Владимир, сняв шелом, долго будет стоять над свежей могилой и думать, что, наверное, всё могло быть иначе, окажись в трудный час рядом с Борисом такой же человек, каким был для него погибший на этом поле смерти воевода Иван. И ещё, что Борис был изгой, не было для него на Руси места, не имел он прав на княжение в большом богатом городе, а малым довольствоваться не хотел. И, наверное, надоела молодцу неприкаянная кочевая жизнь, надоело мотание по чужим домам, вот и бросился он очертя голову навстречу своей смерти. От него не осталось никого и ничего, кроме чугунного креста на вершине невысокого холма, на котором в следующую же весну зазеленеет свежая трава и синие васильки потянутся к ласковому солнцу.

Владимир обронит слезу, прочтёт молитву и, тяжко вздыхая, отойдёт в сторону. И никто и никогда не будет больше вспоминать о Борисе и оплакивать его гибель. Сверкнул он злым огоньком, полыхнул, и погас, ничего не добившись и ничего не свершив. Глупа, нелепа такая смерть, хотя и достойна.

Глава 111

БРАТОУБИЙСТВО

— Отче, воевода Иван... пал, — пробормотал, горестно супясь, Владимир, когда они со Всеволодом отъехали от места жаркой схватки и укрылись за холмами. Комонные гридни с копьями окружили их плотным кольцом.

— Что?! Иван?! — В глазах Всеволода мелькнули боль, обида, горечь, но тотчас она отхлынули и сменились яростью. — Вот что, сын! Я этой смерти не прощу! Клянусь тебе, не прощу! Ни Олегу, ни... Прочим! На краю света найду!

Он хотел добавить «ни Изяславу», но вовремя спохватился и смолчал. Снова, в который раз прокрался к нему в душу злобный чужой голос: «Не вспугни, князь, свою удачу. Найди Изяслава, и тогда...»

Всеволод вздрогнул.

Он отослал сына к войску, отпустил гридней, а сам, сказав, что поедет следом, круто свернул в сторону леса.

Знал: Изяслав где-то здесь, рядом, прячется меж холмами со своими гриднями.

В груди бешено стучало сердце.

«Всеволод! Князь Хольти! Остановись! Что ты замыслил?! Это безумие! Ты погубишь свою душу! Уподобишься Окаянному Святополку, сгубившему братьев своих!» — обращался он сам к себе, но внутренний голос — холодный, невозмутимый — возражая: «Окаянный вершил дела свои корысти ради, за то и нет ему прощения. А вот князь Владимир, Креститель Руси, когда убить велел брата своего Ярополка — разве о себе он думал, о корысти, о власти?! Нет — о Руси, о державе. Вот и ты также, не ради себя — ради державы на грех идёшь. Да какой там грех, не грех это вовсе, по — необходимость! А за это Бог прощает. Тут главное, не как делать и что делать, а для чего!!! Пойми