дерзость заявить, что мое время было – самым причудливым. Конечно, тут во мне говорит высокомерие – то высокомерие, которым наделил меня мой век. Но ведь мне, черт возьми, достался самый сложный век в истории человечества! И я прошу все худосочные грядущие поколения вспомнить об этом, прежде чем обрушивать на меня и мою жизнь свои правоверные политические приговоры.

Двадцатый век был веком окончательных решений. Великих открытий, невероятного прогресса. Глобальных экспериментов. Экспериментов над людьми. Заносчивым веком, который считал себя выше всех других эпох, отметал их, их опыт, мудрость и ценности. Веком, который посчитал историю человечества скверной и обещал написать новую, лучше.

Конечно же, всем нам наскучила Библия – но разве кто-нибудь хотел всерьез заменить ее на битловину?

Двадцатый век прибыл в карете, а ушел в ходунках по длинному коридору: он либо убивал тебя еще до рождения, или позволял жить вечно. Век крайностей. Век, который тешил наше брюхо, но пожирал душу. Век, в который церкви пустели, а холодильники переполнялись. Век, боготворивший секс, но презиравший детей. Век, снявший Христа с креста и заставивший его орать в микрофон. (А тот и рад-радехонек дать себе волю после того, как две тысячи лет провисел на стенке!) Век, который прекратил читать, а сам покупал клавиатуру для любого грамотного. Век, который поднял нас из грязи, чтоб показать ее нам на видео. Век, который сократил количество заповедей до одной. Век, который породил Гитлера и убил Бога.

Люди больше не верили в мертвого человека – по крайней мере, покуда сами были живы: зато, пробыв несколько дней мертвыми, они сами приползали пред его очи и давали похоронить себя в его саду. Вот лицемеры-то! «Я в бога никогда не верил!» – хвастались они у себя в кафе, но стоило лишь смерти замаячить на горизонте, они просили свою бабу заказать службу в соборе. Я никогда не имел ничего против Бога, но все же не мог оценить его бесконечную снисходительность. Он постоянно давал людям шансы исправить свою ситуацию, вплоть до последнего вздоха, и даже после того, как их уже клали в гроб. Сейчас лишь мертвецы верили в жизнь после смерти. А другие проживали жизнь, наслаждались жизнью, жили припеваючи, жили-поживали с единственной целью быть счастливыми: твое собственное маленькое «мне хорошо» было пределом земного существования и высшей стадией бытия – а ничего интереснее в этом мире не было.

Люди верили в себя самих. Этот век начался многолюдными собраниями на улицах и площадях. Демонстрациями. Революциями, единством (до глубины душ!) в окопах, – а закончился в комнатах перед телевизором или компьютером: каждый человек у индивидуального экрана. Век толпы под конец превратился в век одиночки. Каждый человек стал личностью, домовладельцем, помещиком со всеми своими дачными землями и рыболовными реками, полями для гольфа, элитными машинами, кубинскими сигарами, коньяками и тремя женами, и тремя детьми от каждой и столькими же загранпоездками в год. Каждый рабочий стал хозяином собственной жизни. Один человек – один автомобиль. Один человек – один компьютер; один человек – один телефон. Один человек – всегда один! И все-таки один не до конца: с ним всегда можно связаться. Все поддерживают связь со всеми, кроме самого себя.

Техника забрала у нас наши идеалы. Техника расширила наши идеалы. Обрядила их в другой костюм. Мы их не узнали. Мировой коммунизм стал мировой коммуникацией. Пролетарии всех стран таки соединились. Сталинская паутина превратилась в американскую сеть.

В конечном итоге жадность принесла нам больше пользы, чем доброта. Урок этого века: самое жестокое зло творится под знаменами добра. Что чересчур хорошо на словах – выходит крайне сурово на деле. От хорошего может стать плохо. С нашей стороны было ребячеством – думать, будто все – дети, как и мы. Если слепо веришь в добро, это может послужить злу.

Под чисто-белыми парусами невинности наши корабли отчаливали в народное море, но падали жертвой незнакомых ветров, и в конце концов их разбивало в щепки прибоем времени у чужого берега: нас выкидывало на сушу, и мы становились жертвами кораблекрушения в социумах-джунглях – полусвихнувшиеся разнобородые люди, кое-кто еще с соленым блеском социализма в глазах, а другие – душевно опустошенные и физически покалеченные, – они давали пескам поглотить себя и оттуда глазели на информационные приливы и отливы. Мы были странными гостями, редкими птицами в этом джунглевом краю, где уже давно победили все наши враги: и люди, и идеи. Где на работу брали лишь самых способных, а прочих только гнали и гнали… как конвейер. Где из всех ценностей существовала только материальная, а единственным бесплатным была сдоба дома у бабушки. Каждый стихоплет, столяр, электрик, врач и уборщик был сам себе предприятие с собственной окупаемостью и выручкой, и даже самая крошечная отрасль ремесла – как отдельная вселенная с собственными знаменитостями, властями предержащими и печатными органами: «Типограф»! «Водопроводчик»! «Парикмахерские новости»! «Вестник сварщика»! – или как там это все называлось.

И все непременно должны были скучковаться, чтоб вместе быть несчастненькими: общество слабовидящих, диабетиков, пенсионеров, страдающих депрессией, и различные клубы онкобольных. Меня как-то хотели сделать почетным членом некоего местного сообщества нашей братии инсультников. По-моему, оно называлось «Мы – те, что умерли», а может, «Мы – те, что умрем», – не помню. Люди определяли себя по своим болезням, тащились от того, какие они немощные. Все героическое исчезло, будто вовсе не бывало. «Давайте вечером встретимся и поговорим, как нам плохо».

Люди создавали для себя собственный мир, и в нем кто угодно мог стать звездой, да только этот мир был лишь одним из тысячи таких же мелких мирков. Как будто старый хрупкий мир кто-то уронил на пол. Общение стало в кусках. И вот вскоре мы увидим возрождение старинной сельской общины, где каждый ведет собственную «домашнюю страничку» – собственный орган печати! Великолепно, браво! И больше никто не видит дальше кромки своего зеркала.

От нации к профанации. Век, объединивший народы, разъединил граждан. Началась эра «эго». Люди верили в себя и во все, что верило в них. Люди валом валили на курсы «познания самого себя», учились на психологов и эговедов, шли на спиритические сеансы и к гадалкам, надеясь узнать новости о своем «я», прогнозы о его жизни, и что о них скажут покойные, и что о них скажет «я», и выходили из этих новостных агентств пупосозерцания с сотней фраз на устах, которые все начинались с «я».

Мои отец и мать отказывали себе во всем, в чем только можно. А мои