была начертана в Риме. Как всегда по вечерам, к королеве Генриетте, любившей повеселиться, стало собираться многолюдное общество и на этом интересное совещание прекратилось.

Вскоре дворцовый сад расцветился пышными нарядами дам и кавалеров из представителей высшего дворянства, еще державшегося короля. Мало-помалу составилось, однако, очень смешанное общество, как в социальном, так и в моральном значении, — смешанное даже до карикатурности. Франкоитальянская королева, хотя и очень носилась со своими великими идеями о «божественных» правах и прерогативах, но была не прочь и поступиться ими, когда они не мешали ей веселиться. Она могла играть в равенство в таких случаях, когда этого требовали ее интересы.

Как раз такой случай теперь и представился. Падающая популярность короля требовала поддержки всех классов, сторон и партий, высоких и низких, дурных и хороших. Поэтому на вечернем гулянье в саду королевы носители таких громких имен, как, например, Гарри Джермайн, Гертфорд, Дигби, Конингсби, Скюдамор, шли бок о бок с людьми низкого происхождения и более низких свойств, вроде Ленсфорда, впоследствии заслужившего прозвище «кровавого», и заведомого разбойника Дэвида Гайда. Среди женского элемента замечалась такая же смесь, в том смысле, что почтенным дамам, известным своей щепетильностью в выборе знакомств и строгостью нравов, приходилось сталкиваться на равной ноге с героинями театральных подмостков и «профессиональными красотками». Положим, многие из этих красоток тоже принадлежали к знатному дворянству, роняя его достоинство своей распущенностью.

По обыкновению, Генриетта находила любезное слово и улыбку для всех, кто к ней приближался, хотя и более сладкие для мужчин, нежели для женщин, а самые сладкие для молодых и красивых мужчин. Впрочем, и между самою золотою молодежью она делала известное различие. Красавец Гарри Джер-майн, до этого времени состоявший в главных фаворитах и всегда в полной мере пользовавшийся знаками благоволения королевы, теперь имел полное основание считать свою звезду померкшей. Взоры Генриетты то и дело обращались в сторону более молодого и более красивого Юстеса Тревора и каждый раз вспыхивали хорошо знакомым фавориту огнем.

Юстес, состоявший в должности докладчика о высокопоставленных лицах, искавших аудиенции, освободился от своих дневных обязанностей и также участвовал в вечернем гулянье в королевском саду. Сын уэльского рыцаря, он вел свой род прямо от короля Каратака, но не превозносился и не страдал ни самомнительностью, ни тщеславием. Всего менее Юстес думал о своей наружности. Кажется, он даже и не сознавал своей красоты, хотя она бросалась в глаза другим. Вполне равнодушно относился он и к благосклонности, выражаемой ему королевою, на горе прежних фаворитов. Нельзя сказать, чтобы это равнодушие проистекало из холодного темперамента или из бесстрастной натуры, — нет, но не Генриетте Медичи, хотя и королеве и все еще прекрасной женщине, было пробудить в сердце юноши первую страсть. До этого дня он даже не знал и любви. Помещенный ко двору на официальную должность, он думал лишь о том, чтобы как можно добросовестнее исполнять свою службу.

На поверхностный взгляд собравшееся вокруг королевской четы пестрое общество казалось веселым и радостным, хотя у многих в сердцах кипели жгучие чувства зависти, ревности, ненависти и глубоких разочарований. Из уст в уста тайком передавался слух, что король решил вернуться к своим прежним способам действий и даже — что для многих было совершенною неожиданностью — намерен энергично выступить против того, что называлось «агрессивною политикою» парламента. Разумеется, это было на руку всем приближенным к трону, презиравшим народ. Там и сям составлялись группы служилых и неслужилых дворян, которые с едва скрываемым ликованием поздравляли друг друга с мелькавшей перед ними радужною надеждою на прекрасное для них будущее. Эта надежда рисовала им возможность по-прежнему продолжать расхищение народного достояния: вводить новые налоги, делать займы для «секретных» нужд, торговать монополиями и вообще всячески обогащаться за счет народа.

Но вдруг среди этой общей радости разразилось нечто вроде оглушительного громового удара с безоблачного неба и ввергло всех в ужас и смятение. Этот удар явился в лице человека, облеченного в официальный наряд пристава палаты лордов. Этот человек скорее требовал, чем просил себе аудиенции у короля, и король не мог отказать ему.

Введенный в аудиенц-зал, куда поспешил и король, пристав вручил Карлу документ, при чтении которого король побледнел и задрожал. Этот документ оказался только что подписанным обеими палатами постановлением приговора, объявлявшего виновным в государственной измене Томаса Уэнтворта, графа Страффорда.

Вернувшись в сад, король сообщил своим приближенным о доложенном ему постановлении парламента. Менее всех был поражен этим известием сам Страффорд. Закоренелый в грехах, этот человек был одарен редким мужеством, и до последней минуты своей жизни, даже когда клал на плаху голову, не менял своей гордой величавой осанки. Этой минуты ему недолго оставалось ждать: малодушный монарх так же хладнокровно подписал его смертный приговор, как простое заемное обязательство.

Более всех ужаснулся парламентскому постановлению архиепископ Лод. Для него окончательно был испорчен вечер в королевском саду. Его кроткая улыбка и медоточивая речь сразу исчезли. Бледный и хмурый бродил он между придворными, словно парламентское постановление принесло осуждение ему самому. Впрочем, дурное предчувствие, что теперь кончились и его счастливые дни, не обмануло этого развращенного представителя церкви.

Правдивый парламент умел не только обвинять, но и достойно наказывать обманщиков народа; он умел поддерживать и свое достоинство и честь, что и доказал в том, например, случае, когда король, подстрекаемый колкими насмешками жены, явился в парламент в сопровождении целой толпы забияк. Однако это вторжение, сделанное с намерением арестовать самых выдающихся английских патриотов, не имело успеха. Не видя на всех скамьях палаты ничего, кроме голов в шляпах и грозно нахмуренных лиц и не слыша ничего, кроме единодушного крика: «Долой привилегии!» — король, подавленный и сокрушенный, поспешил удалиться вместе со всеми своими спутниками.

Глава I

ССОРА

— Кто не республиканец, тот должен обладать дурною головою или дурным сердцем.

Слова эти были произнесены всадником в возрасте лет за тридцать, с красивым и благородным, но сильно загорелым и обветренным лицом, с черными, слегка посеребренными сединою волосами и орлиными глазами. Он был в гладкой серой суконной куртке с широким отложным кружевным воротником, в черной поярковой шляпе с высокой тульей и небрежно воткнутым спереди петушиным пером и в высоких