– Диктатор!

– Пожалуйста, называй меня Счастливый.

– Луций Корнелий Сулла Счастливый, я умоляю тебя изменить решение. Моя жена и я преданы друг другу. Наш брак… – Он хотел сказать, что они вступили в брак по любви, но ему показалось, что говорить о любви в присутствии Суллы просто нелепо. – У нас маленький сын. Он еще сосет материнскую грудь…

Сулла пожал плечами:

– Ну так пусть ребенок останется с матерью. Ты откажешься от всех прав на него, а Квинт Педий его усыновит.

Луций был настолько ошеломлен услышанным, что потерял дар речи. Юлия зарыдала.

Гай, нетвердо державшийся на ногах, выступил вперед.

– Диктатор, я вижу, что был не прав, противясь тебе. Я сделаю, как ты просил, – разведусь с Корнелией…

– Ничего подобного ты не сделаешь!

– Диктатор, у меня не было намерения…

– Твои намерения здесь ничего не значат. Важны лишь мои. Тебе дарована пощада. Твой брак сохранен. Но твоя сестра разведется со своим мужем.

Он повернулся к Луцию:

– Или ты сделаешь это, Пинарий, или твое имя окажется в проскрипционных списках, а твоя голова на колу!

С этими словами, сопроводив их театральным жестом, достойным Хризогона, Сулла повернулся и покинул дом. Поджидавшая снаружи компания встретила его пьяными восклицаниями и смехом. Раб быстро закрыл дверь, чтобы отсечь отвратительные звуки.

Луций смотрел себе под ноги.

– После стольких усилий… всех жертв… бессонных ночей… взятки Фагиту… такое унижение!

– Зять, – прошептал Цезарь, – я и представить себе не мог…

– Не называй меня так! – оборвал его Луций. – Мы больше не родственники.

Из спальни донесся плач разбуженного ребенка. Юлия упала на колени, сотрясаясь от рыданий.

– Нам с Юлией придется расплачиваться за твою гордость. Чтобы сберечь твою шею и сохранить твое драгоценное достоинство, нам придется пожертвовать всем. Всем!

Гай открыл было рот, но не нашел что сказать.

– Ты в долгу перед нами! – возгласил Луций, уставив в Цезаря палец. – Запомни это. Никогда не забывай, что ты в долгу перед моим сыном и сыном моего сына до тех пор, пока будешь жив!

* * *

Постепенно, после того как тысячи людей погибли или были отправлены в изгнание, проскрипции сошли на нет, однако Сулла продолжал удерживать Рим железной хваткой.

Развод оставил Луция Пинария сломленным горем. Никто не винил его в этом несчастье. Друзья, многим из которых самим довелось пережить подобное, делали все, чтобы его утешить, а многие даже превозносили его самопожертвование.

– Ты поступил как следовало ради спасения других, – говорили они, – позаботился о жене и о своем маленьком сыне. В случае отказа тебя внесли бы в проскрипционные списки, а твою семью оставили бы без средств существования.

Но боли и муки Луция не смягчались никакими доводами: чтобы спасти семью, он лишился ее, а чтобы спасти свою голову, поступился своим достоинством.

Новый муж Юлии, Квинт Педий, не ограждал приемного сына от общения с настоящим отцом. Не препятствовала их встречам и сама Юлия, но Луцию было стыдно смотреть в глаза сыну. Он считал, что столь постыдное повиновение умалило его почти до положения раба, ибо римлянин, лишившийся чести, уже не римлянин.

Он решил, что лучше дорогим ему людям считать его умершим, чтобы Юлия была как бы вдовой, вышедшей замуж, а его сын – усыновленным сиротой. Насколько лучше было бы всем, если бы Луций умер. Подцепил бы от Гая ту четырехдневную малярию и скончался!

Словно и впрямь умер, он преждевременно, до совершеннолетия, передал сыну фамильную драгоценность, золотой фасинум.

Амулет был настолько истерт, что первоначальная его форма практически не поддавалась определению. Тем не менее Луций отослал его Юлии с молитвой о том, чтобы этот магический талисман защитил дитя от несчастий, выпавших на долю его отца.

Не имея больше желания вступать в брак, унылый и одинокий, он жил в своем доме на Палатине.

Гай воспользовался советом Суллы и, как только оправился от болезни, покинул Рим. Он принял назначение в отдаленный военный гарнизон на Эгейском побережье, где служил под началом претора Мунция Терма.

Луций старался вообще не думать о Гае, но однажды на Форуме он оказался рядом с группой оживленно говоривших людей и, услышав имя Гая, напряг слух.

– Да-да, Гай Юлий Цезарь, – повторил говоривший. – Тот самый, отец которого умер пару лет назад.

– Бедняга! Полагаю, царь Никомед всячески изображает из себя заботливого отца, но пристало ли римлянину угождать другому человеку, даже если это царь.

– Особенно, если это царь!

Компания разразилась похотливым смехом. Луций подошел поближе.

– Вы о чем толкуете?

– О выходках молодого Цезаря на Востоке, – ответил один из собеседников. – Претор Терм направил его с посланием в Вифинию, к царю Никомеду. Цезарю там так понравилось, что он не хочет возвращаться. Говорят, он здорово поладил с царем Никомедом, даже слишком здорово, если ты понимаешь, о чем я. Вся эта роскошная жизнь при царском дворе вскружила ему голову, да и Никомед – симпатичный малый, если судить по профилю на монетах. Вот и получается, что Терм, как брошенный муж, шлет ему гонца за гонцом, чтобы он вернулся, а Цезарь и слышать не хочет о том, чтобы покинуть царскую постель.

– Да откуда ты это взял? – возмутился Луций. – Мало ли какие причины могли быть у Цезаря для задержки.

– Ой, причины! – Сплетник закатил глаза. – Да об этом говорят на каждом углу. Слышал последнюю шутку? «Сулла сохранил Цезарю голову, но задница досталась Никомеду!»

Последовал новый взрыв смеха, а удрученный Луций, стиснув зубы, поплелся своей дорогой. Руки его сжимались в кулаки, к глазам подступали слезы. Для чего он пожертвовал всем в своей жизни? Чтобы глупый мальчишка мог пренебречь своим воинским долгом ради роскошной Вифинии? Что же он за римлянин, этот Цезарь, восхищавшийся Гаем Гракхом и мечтавший о возрождении Римского государства, а теперь предающийся постельным утехам с развратным монархом Вифинии? Не лучше ли было бы в свое время Сулле сделать с ним что заблагорассудится?

Вопреки страхам своих врагов – тех из них, кто еще оставался в живых, – Сулла исполнил данное им обещание и по истечении двух лет отказался от поста диктатора.

Объявив, что его задача выполнена, он восстановил в полном объеме полномочия сената и магистратов, а сам, удалившись на покой, диктовал мемуары, в которых похвалялся тем, что избавил Рим от «смутьянов» (так он называл всех несогласных с ним) и провел реформы, вернувшие республику к «золотым временам», имевшим место до того, как Гракхи замутили воду и повергли все в хаос.