Сначала это был отель «Кане», расположенный на современном пересечении ул. Богдана Хмельницкого с Крещатиком. Гостиница была открыта в 1874 году и названа в честь основателя, французского предпринимателя Жана Батиста Кане. Это здание было первым проектом известного архитектора Виктора Николаева и знаменито в том числе тем, что какое-то время тут жил Павел Скоропадский. До гетмана было еще далеко, но и без него Вильгельму Александровичу попались вполне любопытные соседи. Например, Михаил Врубель, который в ту пору еще не был так сильно известен общественности, но уже снискал себе славу гения в художественных кругах. С самого начала — с момента посещения Кирилловской церкви, где иконы Врубеля создавали совершенно уникальную атмосферу, или с момента взгляда на эскизы, которые Михаил набрасывал во время очередного ужина у Праховых, — Вильгельм Александрович проникся огромным уважением к таланту коллеги. Пленившись новаторскими идеями и своеобразным врубелевским духом, Котарбинский ни одну лекцию о современном искусстве не оставлял без упоминания о нем и мог часами рассуждать о тайне динамики и борьбы интриги с явью на его картинах. Через 4 года, когда в Киев придет весть о душевном расстройстве Михаила Александровича, Котарбинский вместе с приятелями попросту не поверят серьезности диагноза. «Михаил всегда отличался странностями! Да кто из нас без оных? Что там произошло? Небось, какой-нибудь журналистишка увидел, как Врубель в очередной раз намазал себе нос зеленкой и расхаживает так по городу, утверждая, что нашел новые грани человеческой красоты! Это совсем не повод списывать Врубеля со счетов! Гений сильнее безумия! Поверьте, этот человек проживет долгую жизнь и создаст еще множество прекрасного!» — в один голос ошибались киевские художники. Позже, осознав всю драму происходящего, они вспоминали мельчайшие подробности встреч и мучались изнуряющим «если бы»: а вот если бы заметить тогда и начать лечить, а вот если бы тогда не допустить переутомления, если бы оградить от моральной травмы вот на этом этапе?.. В 1910 году после долгих восьми лет изнурительной борьбы с болезнью Врубель умер в психиатрической клинике. В любом случае, в описываемом 1888 году Врубель довольно быстро съехал из «Кане» и покинул Киев, поэтому предотвратить его уже тогда начавшийся затяжной прыжок в бездну наш герой никак не смог бы.

Именно в «Кане» приезжала к Вильгельму Александровичу супруга. Судя по всему, она приезжала прощаться. Нет-нет, Киев ей понравился. И друзей Вильгельма Александровича она сочла «весьма милыми». Но своей жизни среди «этого чужеродства» она совершенно не представляла. Не достаточно изучила город? Не захотела знакомиться с художниками Софийского, удовлетворившись случайной встречей мельком? Но ведь вот уже много лет она столько слышит и о городе, и о каждом из художников, что никакие дополнительные свидетельства ей уже не нужны. Тем более, важно не то, как она относится ко всему этому, а то, как он относится к ней — с много меньшим интересом, чем раньше, что понятно, но, главное, с много меньшим интересом, чем ко всем им — и к этому православному городу, и ко всем этим русским, которые наверняка — польские женщины такое чувствуют — отпустили ей в спину пару-тройку каких-то глупых шуточек. Пара распалась. Она попрощалась и уехала в свое личное поместье, оставшееся в наследство от мужа. Он не удерживал, но до конца жизни вспоминал о Ней с романтичной улыбкой и большим уважением. Чтобы любить, ему достаточно теперь было просто вспоминать, ни о чем не жалея и никого не удерживая.

У Николая Прахова этот эпизод жизни Вильгельма Александровича описан с куда большим юмором:

«Кузина, в которую был влюблен Котарбинский, овдовела, и когда закончился положенный по правилам римско-католической церкви срок траура, оба соединили свою судьбу. Не знаю — время ли было тому причиной, но романтический брак не оказался счастливым. Вскоре после свадьбы, состоявшейся в Варшаве, Котарбинский приехал с молодой женой в Киев, чтобы показать ей город, свои работы во Владимирском соборе и познакомить со своими друзьями. Город бывшая кузина осмотрела, в собор явилась в густой, черной вуали, под вечер, когда разошлись все художники, а знакомиться с друзьями своего мужа наотрез отказалась. Братья Сведомские уверяли, что “знаменитая кузина” такая “рожа”, что лошади пугаются на улице. Вот почему он от всех ее скрывает, а старший из них, чудаковатый Александр напевал куплеты из какой-то оперетки: “Жена моя — красавица по улицам шатается, извозчики ругаются, что лошади пугаются… ”

В скором времени этот запоздалый брак превратился в фиктивный, кузина уехала в свое имение, куда-то под Вильно, а Вильгельм Александрович окончательно перебрался в Киев, поселившись на этот раз в гостинице “Прага” на Владимирской улице».

Номер в «Праге» во всех статьях исследователей фигурирует как постоянное место жительства Вильгельма Александровича. Сейчас его удивительная архитектура и панорамный балкон на верхнем этаже привлекают внимание лишь активистов, ратующих за спасение и реставрацию заброшенных зданий, а раньше тут бурлила светская жизнь. Отель был построен в 1880 году и изначально назывался «Номера Ильинской» в честь хозяйки гостиницы А. Ильинской. В начале XX века к зданию пристроили еще три этажа и тот самый удивляющий сейчас зевак банкетный зал наверху. Тогда же отель переименовали. Ходят слухи, что в 1916-м или 1918 году в этой гостинице останавливался Ярослав Гашек. Вильгельм Александрович также жил там в это время. Знаменитый и в то же время очень дружелюбный художник, охочий до всего интересного и обладающий прекрасным чувством юмора, вполне мог заинтересовать молодого писателя. Возможно, Котарбинский и Гашек общались, но, увы, никаких свидетельств этих встреч не сохранилось. В любом случае, на протяжении всей жизни Вильгельма Александровича в «Праге» — а это практически 30 лет — его номер славился самыми что ни на есть экстравагантными посетителями. Сюда к Котарбинскому за советом частенько забредали молодые художники с рекомендациями и без, сюда заходили важные клиенты, а друзья, которым от Владимирского собора было совсем близко, частенько наведывались всей толпой и веселились, иногда даже и не требуя присутствия хозяина. Выглядел номер не слишком презентабельно, но очень творчески:

«Первая комната, довольно просторная, со стеклянной дверью на балкон и окном, была сплошь заставлена мольбертами, на которых стояли законченные и начатые картины в рамах или без рам. Под длинной дубовой “абрамцевской” скамьей лежали на четверть аршина метенные сюда самим хозяином окурки, обрывки бумажек, пустые коробки от спичек и папирос… В комнате пахло скипидаром, сиккативом, лаком и табаком. В соседней маленькой комнате, узкой, как щель, помещалась спальня. Лишь всегда неприбранная постель и рассыпанный на столике табак составляли ее отличие от более или менее убранной первой комнаты».

Картины, картины, табак и запах красок… С тех пор как Вильгельм Александрович жил один и имел полное право заботиться лишь о собственном комфорте, в его жилище все было подчинено одной-единственной вещи — работе. Иногда, когда художник вдруг делался нелюдим и мог неделю проводить все вечера у себя, никого не принимая и ни к кому не выезжая, в номер к нему наведывался Адриан Прахов. Он открыто бранил приятеля, сокрушался об отсутствии в номере свежего воздуха и разграничения пространства на рабочее и предназначенное для праздных часов. Талантливый лектор, Адриан Викторович устраивал из подобных нотаций целые представления, «читал с пафосом, иногда даже пускал слезу»… Котарбинский держался, но после решающих аргументов — «Леля скучает, а Эмилия Львовна будет сердиться!» — все же сдавался и выбирался снова в свет, а точнее, на ужин к Праховым, где оживал, блистал остроумием и снова превращался в подвижного и остроумного «Катара» — всеобщего любимца и советчика. Друзья очень не хотели, чтобы Вильгельм Александрович чувствовал себя одиноко, поэтому не оставляли ему времени для длительных рассуждений о своей сердечной драме.