— Тю-ша, Тю-ша…

Какое противное имя! Она не Тюша и не Катюша, а Катерина. Катерина Михайловна! Когда она вырастет, потребует, чтобы ее называли исключительно так. У нее есть характер… Все говорили родителям: ну и характер у девочки, намаетесь, натерпитесь с ней!

А вышло иначе — натерпелись не они, а она без них.

Катя вышла из кустов, пошла — почти побежала к родителям. Оба ждали ее во дворе их старого дома — уютная, надежная «сталинка», повернутая покоем, добротные скамейки на желтоватой дорожке. После их смерти и дом, и двор никогда не будут уютными, никогда не будут надежными… безнадежными будут.

— Папа… мама… вы не должны идти в парк!

— Что, опять? — отец был неподдельно сердит. — Сначала ты прячешься. А теперь, когда мы опаздываем…

Мягкое лицо мамы становится одновременно сочувственным и уверенным в папиной правоте:

— Тетя Вера из 23-й квартиры уже все нам высказала, пока мы тебя звали. На нас изо всех окон уже смотрят. Тебе не стыдно?

— Если бы ты вела себя иначе, я бы мог согласиться, — добавляет отец. — Но эти прятки… Это недопустимо! Мы 20 минут тебя звали.

И Катя знает, что папа не лжет. Возможно, он пошел бы дочке навстречу и все втроем они бы пошли в луна-парк… кабы Катя не пошла на шантаж. Папа свято верит: нельзя портить девочку, нельзя дать сейчас дочке проявить невыносимый характер. Все ради ее блага. Включая и то, что сейчас они пойдут в парк и утонут, катаясь на лодке. И она виновата в их гибели — всему виной ее прятки, ее упрямство — добиваться своего любой ценой.

— Папа, послушай меня!.. — Катя цепляется за его запястье, сжимает отчаянно, не зная, что еще она может сказать.

Сказать: «Вы утонете!»

Они не поверят, увидят лишь новую глупую попытку шантажировать их своими страхами, выдумками.

— Катя, перестань! Можешь оставаться дома, а мы идем в парк.

Папа не изменит решения. Характер… Характером Катя в него.

Они с мамой уже на улице, где мчится куда-то веселый красно-желтый трамвай.

Субботний день, машин немного, но все же достаточно.

— Хорошо, папа, — принимает решение она.

Жалко майку, ведь не кооперативная… но что поделать, характер, любой ценой своего…

Старенький москвич не успевает затормозить, когда тринадцатилетняя девочка в черных лаковых туфельках стремительно шагает на проезжую часть — прямо ему под колеса.

— И все равно это невозможно… Невозможно! — Даша Чуб наотрез отказывалась смириться с потерей. — Киевицу не в силах забрать даже Велес. Киевица не может умереть! — сказала она, и в каждой ее букве было округлое, рычащее, твердое неприятие данного факта.

— Если она не захочет сама, — еле слышно напомнила Маша.

— Это твоя вина, ты не дала мне уничтожить картину… а ведь я говорила!.. И Катя была бы жива!

— Прости, я не почуяла зла, — Маша в отчаянии прижала к груди. — Прости!

Они замолчали.

Послышался мышиный шорох замка во входной двери. Скрип верхней петли. Шаги.

В круглую комнату Башни, слегка прихрамывая на правую ногу, вошла Катерина Михайловна Дображанская, за ней, с любопытством оглядываясь по сторонам, следовали мужчина и женщина средних лет.

— Не конец, — кратко пояснила Катя, — а возможность начать все сначала… Знакомьтесь, это мои мама и папа!

Пятница 13-го, июль, 2018 г.

Пожалуй, никогда в жизни не ощущал Вильгельм Котарбинский такого редкого единения с природой, как в период первых недель жизни в Кальске. Благодатные леса окружали имение с трех сторон, с четвертой же — той самой, по которой шла дорога, выводящая после довольно долгой тряски к более оживленным местам — простиралось огромное, уходящее за горизонт поле. Именно тут Котарбинский, как городской житель, обожающий, в общем-то, длительные пешие прогулки, понял, что передвижение в городе — это отрывистые короткие перебежки, которые не дают настоящего представления о размашистой, размеренной ходьбе, дарованной человеку не столько для перемещения из одного места в другое, сколько для возможности встряхнуться, мобилизовать все тело и, войдя в некое подобие транса, подумать о главном. По утрам Вильгельм Александрович гулял, потом заходил в мастерскую и не отлучался от работы до самого вечера, воплощая придуманное, забывая иногда даже о еде. Вечерами, когда из-за освещения невозможно было работать красками, он принимался за уголь или карандаши. Много работал над эскизами к уже намеченным совместным со Сведомскими проектам, но не забывал и о собственном творчестве. Пробовал рисовать с натуры, но Она позировать не любила, и тогда работа неизменно прерывалась разговорами о планах на вечер или импровизированными совместными вылазками. Много смеялись, потому что к ведению хозяйственных дел или общению с сельскими жителями Котарбинский оказался совершенно не приспособлен и удивлялся всему, как ребенок. Поездки к соседям, обязательные для всякого владельца поместья, показались Вильгельму Александровичу не слишком интересными, поэтому семейство жило довольно обособленно, что самому Котарбинскому казалось довольно милым и ценным. Параллельно, регулярно отлучаясь в Киев, он уже был активным участником тамошней культурной жизни и домой приезжал именно в поисках тихих семейных вечеров, общения с природой и уединения в мастерской. Нет-нет, если бы кто-то сказал, что Вильгельму Александровичу надлежит остаться в Кальске навсегда, он вовсе и не возражал бы. Но дела звали его в дорогу, поэтому блаженные домашние деньки выпадали все реже, о чем сам он даже не успевал пожалеть: слишком был увлечен каждой секундой прожитого и совсем не задумывался над довольно странным разделением его жизни на кальскую и киевскую. Лишь когда супруга напрямую сказала, что Вильгельм Александрович уже полгода практически живет в Киеве, а домой приезжает лишь в гости, и что выглядит это уже даже неприлично, он вынужден был задуматься и посмотреть на ситуацию объективно. В Киеве была интересная работа, удивительная компания, прекрасные собеседники, полюбившиеся уже кофейни и шахматный клуб. В Кальске — дом, природа и Она. Первое требовало постоянного присутствия, активного участия, огромных творческих и душевных сил. Второе служило тылом, местом отдыха, не требовало ничего и, возможно, именно потому ничего и не получало. Оказалось, что для того, чтобы быть человеком семейным, Вильгельму Александровичу достаточно иметь в сердце облик супруги, думать о ней перед сном и с блаженной улыбкой мечтать о следующей встрече, которую при этом с легкостью можно было переносить на следующие выходные, а потом и еще на следующие, и на будущий месяц. Для того чтобы любить, ему вполне достаточно было мечтать. Ей же, конечно, сложившееся положение дел нравилось все меньше. Несмотря на искреннюю любовь к Кальску и восхищение очарованием семейной жизни, Котарбинский вынужден был признать, что, пусть и неосознанно, снова сделал выбор в пользу городской жизни. Никакой проблемы в этом факте Вильгельм Александрович не видел. Божился, что как только закончится самый напряженный этап оформления в соборе, а в веренице новых, уже наметившихся небольших работ для киевлян образуется пробел, он непременно устроит себе длительные каникулы, надолго вернется в Кальск и на месяц или даже на два отдастся блаженному безделью. А до тех пор, как всякий порядочный семьянин, он имел намерение забрать супругу с собой в Киев. Вот главный художник собора — тот самый, о котором Вильгельм Александрович взахлеб рассказывал Ей вечерами, — перевез же в Киев и жену, и детей, и прекрасно чувствует себя, проводя вечера в кругу семьи, принимая у себя друзей или же отправляясь всем семейством в гостеприимные дома других художников. Она грустно улыбалась, кивала, обещала подумать о переезде или, по крайней мере, краткосрочном визите в Киев, но воплощать обещание не торопилась. Воспитанная в строгих традициях католичества и патриотизма, полька не представляла своей жизни в сердце православия, да к тому же в одном из крупнейших городов Российской империи. С шутливыми напутствиями и планами на новую встречу, она провожала его до ворот и легко целовала на прощание, а потом долго еще, прямая как струнка, всматривалась вдаль и легонько махала рукой. В дороге он еще какое-то время тягостно вздыхал, набрасывал в блокноте эскизы, огорчаясь, что снова не уговорил Ее на совместную поездку, но еще больше оттого, что Она так и не полюбила позировать, а он — рисовать сердцем, и оттого ни один набросок не в состоянии был передать ни Ее безграничную мудрость, ни теплоту, ни тот поразительный взгляд, который, казалось, видит тебя насквозь. Но все эти огорчения быстро забывались, ибо Киев — подвижный, шумный, характерный — завлекал нашего героя в водоворот совершенно уникальных и воистину великих дел.