Допрос проводился в течение четырех часов и на столь повышенных тонах, каких я еще не слышал.

В течение последовавших недель было проведено еще пять допросов, крутившихся вокруг Арденнской наступательной операции, которые, однако, носили чисто деловой характер и проводились более дружелюбно. От дознавателей я узнал много нового о сильном воздействии распускавшихся нами слухов. Их жертвами оказались даже два американских офицера, которые очутились за решеткой за их мнимую принадлежность к 150-й танковой бригаде.

11 августа оказалось особо радостным днем. В то утро дверь внезапно распахнулась, и я увидел на пороге своего друга Карла Радла, которого втолкнули в мою камеру. Он тоже опешил от удивления. Мы оба, не сговариваясь, уже несколько недель подряд просили мистера Бовса разместить нас вместе, поскольку наши допросы якобы были окончены. И вот нам удалось добиться своего!

Естественно, нам было что рассказать друг другу, и время, которое в одиночестве тянется так медленно, потекло гораздо быстрее. Теперь мы вместе совершали наши ежедневные прогулки, вместе мылись в темпе скорого поезда и вместе смеялись над всем тем, что поодиночке нас так сильно раздражало.

Между тем нас перевели в крыло А в камеру номер 5А, а из окна, когда оно было открыто, стал просматриваться плац, на котором нам разрешалось совершать пешие прогулки. По этим прогулкам, позволявшимся только избранным, мы поняли, что наши «акции» заметно подросли. Вот только было неясно, в каком именно смысле.

Произошли и другие изменения, принесшие разнообразие в нашу скучную жизнь. Как-то раз по нашу душу прибыли особо высокие гости, и сержант проинструктировал нас, чтобы мы по условленному стуку встали в камере спиной к двери с поднятыми руками. В этой связи мне показалось, что через три месяца после капитуляции команда «Руки вверх!» сильно запоздала. Но делать было нечего, и нам пришлось подчиниться.

10 сентября наше совместное пребывание в камере неожиданно закончилось. Караульный рывком открыл дверь и, ткнув пальцем в мою сторону, крикнул:

— Шевелись! Даю пять минут на сборы!

Паковать мне было нечего — за все время мне удалось разжиться всего лишь второй рубашкой. Так что все оставшееся время ушло на прощание. Снаружи на меня вновь надели наручники, усадили в машину и отвезли на аэродром. Только там, увидев других пассажиров самолета, я понял, куда мы направлялись — в Нюрнберг!

Полет в Нюрнберг. — Геринг в камере напротив. — Борьба с депрессией. — Рудольф Гесс[302]. — Отец Сикстус. — В «свободном крыле для свидетелей». — Идолы, свергнутые с пьедестала. — Меры безопасности. — Кто угрожал Нюрнбергу? — В Дахау. — «Охраняется как кобра». — Снова в Нюрнберг. — Лагерь Регенсбург. — Поездка по немецкой территории. — Опять в Регенсбург

В двухмоторном самолете было много знакомых лиц. Среди них находились: гроссадмирал Дёниц, генерал-полковник Гудериан, оберстгруппенфюрер Зепп Дитрих, министр Зельдте[303], которого я видел только на фотографиях, Бальдур фон Ширах, доктор Кальтенбруннер и другие. Стояла чудесная летная погода, но полностью отдаться приятным ощущениям от полета я не смог — не давала неопределенность будущего. Лица других пассажиров тоже были серьезными.

С нюрнбергского аэродрома нас на машинах Красного Креста доставили во Дворец правосудия, а перед этим сопровождавший нас американский капитан снял с меня наручники — видимо, ему самому такая мера предосторожности показалась нелепой. Тогда никто и не думал, что не всем, кто переступал порог этого здания, было суждено вернуться обратно. В одном из помещений дворца нас встретил комендант тюрьмы полковник Андрус.

Из всех прибывших погоны на униформе были только у гроссадмирала Дёница и у меня. Однако, после того как нам разъяснили, что в этом месте все прибывшие являются простыми заключенными, мы со смирением позволили снять с нас данные атрибуты былой принадлежности к германскому вермахту.

Меня поместили в камеру номер 31 на нижнем этаже. Через открытую откидную крышку тюремной двери я с любопытством принялся изучать свое новое окружение. Взгляд упал на дверь камеры, располагавшейся прямо напротив моей, в проеме которой стоял Герман Геринг. Видимо довольный своим размещением, он кивнул мне. Надо признать, что в тюрьме Дворца правосудия все было организовано наилучшим образом, и в первые дни мне такие перемены даже нравились.

Через два дня меня перевели в камеру номер 97 на втором этаже, которая хорошо проветривалась и откуда можно было видеть небо и верхушки деревьев. Иногда сюда долетали даже звуки музыки с далекой ярмарочной площади.

«От сильного ветра ночью начался шторм…» — играла старинная шарманка.

То, что мне довелось в те месяцы пережить, о чем я думал и что чувствовал — всего этого с лихвой хватило бы для написания отдельной книги. Это было суровое время, когда на многие мучительные вопросы ответ мне приходилось искать самому. Но тем оно и дороже — сегодня я не представляю, что бы случилось, если бы это время у меня изъяли. Ведь в те месяцы мною были сделаны очень важные выводы, которыми я руководствовался в своей будущей жизни.

Я и сегодня не могу сказать, что именно явилось причиной невиданного ранее духовного самобичевания, которое началось у меня в первые недели пребывания в Нюрнберге. Мне все представлялось в черном цвете — и мое будущее, и мое прошлое. Возможно, сказывалась атмосфера самого процесса, а может быть, причиной явилось разочарование в тех людях, которых ранее я ценил очень высоко.

Не исключено также, что глубокую депрессию во мне вызвали оторванность от внешнего мира, отсутствие вестей о моей семье, а также сам факт неслыханного ранее падения моей родины. Я чувствовал только, что сам должен справиться с охватившим меня унынием. В этом вопросе никто не мог помочь, даже самый лучший боевой товарищ и друг. Постепенно мне удалось взять себя в руки и вновь стать хозяином своей жизни — мужество и присущий мне жизненный оптимизм снова вернулись.