Несколько с другой стороны показал себя полковник Р., он же Фишер. Как уже говорилось ранее, наши отношения с ним не сложились. Он появился вновь где-то в середине июля и потребовал, чтобы я поставил свою подпись под протоколом, содержавшим всего три вопроса, на которые мне надлежало ответить либо «да», либо «нет».

Я точно знал, какие ответы ожидает получить от меня полковник, но ответить так, как ему хотелось, не мог, поскольку это противоречило бы действительности. Тогда Р. дал мне еще один час на размышление, отправив обратно в камеру и как бы в невзначай заметив, что в Англии применяются совершенно иные методы допроса и он еще сегодня может устроить так, чтобы меня на самолете отправили в Великобританию тем же вечером.

В камере я быстро написал ответы на том весьма сомнительном в правовом отношении документе. Мне было хорошо известно, как часто мои боевые товарищи проявляли слабину в подобных и еще более сложных ситуациях, поскольку в течение всего времени моего заключения сотни раз об этом слышал. Я их не осуждаю, так как по себе знаю, насколько тяжелые внутренние усилия приходится предпринимать, чтобы оставаться сильным.

Через час документ забрали, и я стал ожидать своей отправки в Англию, нервно выкуривая одну сигарету за другой. Связано это было не только с тем, что я нервничал, но и с необходимостью израсходовать все свои запасы, поскольку у нас, военнопленных, имелось проверенное жизнью правило — не брать с собой ничего лишнего при переводе в другое место, ведь там все равно отберут.

Трудно передать словами мое изумление, когда дверь распахнулась и в камеру вошло несколько сержантов американской армии. Напрасно я ожидал уже хорошо известную команду «Пошли!». Вместо этого они принялись похлопывать меня по плечу и вручили целый блок сигарет. Насколько мне удалось понять, оказалось, что полковник Р. назвал меня «отличным парнем».

Следует также подчеркнуть, что за время пребывания в висбаденской тюрьме мне пришлось еще раз подписать акт наличия у меня остатков ценных вещей. И снова я вынужден был составить опись недостающих предметов, которая становилась все длиннее и длиннее. Там же мне присвоили персональный номер заключенного, следовавший за мной в последовавшие годы, — 31 G 350 086. Его я помню до сих пор.

30 июля 1945 года большую часть военнопленных, содержавшихся в висбаденской тюрьме, стали переводить в другое место. Этот перевод осуществлялся по очень сложному плану. Пленных разделяли на специальные группы и заводили в особое помещение, а после ожидания, длившегося по нескольку часов, распределяли по поджидавшим их автомобилям.

Одному пожилому незнакомому генералу во время ожидания мне удалось незаметно передать несколько сигарет. Такой счастливой физиономии я еще никогда не видел, ведь люди преклонного возраста переживают смену привычек гораздо тяжелее молодых.

Уже на улице перед посадкой в машину я свистнул условленным с Радлом образом и, услышав ответ, понял, что и его тоже переводят.

Нас повезли в близлежащий бывший летный пересыльный лагерь возле города Оберурзель, где в деревянных бараках были оборудованы тюремные камеры. Они оказались меньшего размера, чем в висбаденской тюрьме, но зато гораздо чище. На двери моей камеры красовалась табличка с цифрами 94, а на белой картонке вместо фамилии виднелась красная черта. Я заметил, что имелись также и синие, и зеленые, и даже двойные красные черточки. Мне так и не удалось до конца разгадать, что они означали, однако позднее на основании различных признаков мною был сделан определенный вывод — красные черточки служили предупреждением и, скорее всего, могли читаться так: «Осторожно! Опасный заключенный!»

Приятным сюрпризом оказались прекрасно оборудованные душевые. Однако и здесь уже ставшие почти родными окрики «Быстрее!» не давали в полной мере насладиться приятным ощущением, возникавшим от падающих водяных струй.

Несколько новыми для меня оказались звуковые сигналы, которые нужно было подавать изнутри камеры при необходимости выйти в туалет. Иногда звучал ответный сигнал, означавший, что необходимо сжать зубы и ждать. При повторной попытке подать сигнал дерзость наказывалась ожиданием как минимум до вечера. Лично с меня хватило одного такого эксперимента.

Своеобразной являлась и процедура открытия окон. Делать это приходилось, положившись на свои столярные умения. Однако следовало проявлять немалое проворство, чтобы успеть закрыть окно при неожиданном открытии двери. Но это стоило того — мои товарищи по несчастью могут подтвердить, какую радость мы испытывали от свежего воздуха и при взгляде на вечерний Таунус[301]. Этот вид не могла испортить даже колючая проволока, которой в два ряда был обнесен высокий забор, располагавшийся всего в нескольких шагах от стен барака.

Из новостей, шепотом передававшихся вечерами от окна к окну, я узнал, что в лагере находилась и Ханна Райч. И хотя мне было непонятно, за какие такие преступления могли поместить сюда эту отважную летчицу, все равно радовало, что она по крайней мере жива.

Тот факт, что разозлившийся на меня непонятно за что сержант-надзиратель перед отходом ко сну трижды вытаскивал из моей камеры соломенный матрац, я расценил как знак, сулящий перемены. Матрац мне возвращали только на следующий день, и то после жалобы другому сержанту. К сожалению, деревянные нары с поперечными досками являлись слишком короткими и не позволяли разложить его от начала до конца. Это было несколько неприятно.

Кормили нас один раз в день, давая миску с неким подобием овощного айнтопфа и чашку кофе. Жаль только, что полагавшийся кусок хлеба обычно плавал в миске. Однако все это я воспринимал с юмором, который всегда оставался со мной в любых ситуациях.

2 августа 1945 года случилось нечто неординарное — два шустрых «гвардейца» привели меня в комнату для допросов, где по углам были кинокамеры с микрофонами, а за столом сидел капитан с переводчиком. Затем начались съемки настоящего игрового фильма с той лишь разницей, что кинозвезде не полагалось никакого гонорара. Присутствовала даже хлопушка-нумератор. Прошло не менее полутора часов, а съемки все продолжались — то вопросы задавались невпопад, то переводчик допускал ошибку. Тогда я предложил обсудить режиссуру и порядок поступления вопросов, касавшихся наступления под Арденнами и операции по освобождению Муссолини. После этого все пошло как по маслу, однако смысл киносъемки моего допроса мне так и остался непонятен. О том, что допросы других заключенных снимались на кинопленку, я ничего не слышал.

На следующий день меня стал допрашивать подполковник армии США Бертон Эллис. Темой допроса являлась Арденнская наступательная операция, получившая у американцев название Битва за Выступ, а главный вопрос, вокруг которого крутилось дознание, звучал так: «Отдавало ли командование 6-й танковой армии СС приказ о расстреле американских военнопленных?»

На этот вопрос у меня был один ответ, заключавшийся в том, что сам я такой приказ в глаза не видел и в существование его не верю. Мною неоднократно подчеркивалось, что отдача подобного приказа частям германских войск, как и его исполнение немецкими солдатами, полностью исключалась. Если бы такое произошло, то об этом все бы знали. Я сослался также на циркуляр командования 6-й танковой армии СС, разосланный во все немецкие части и в котором содержался точно такой же вопрос, заданный на основании подобного утверждения неприятельского радио Кале. На мой взгляд, этот циркуляр тоже подтверждал отсутствие какого-либо злого умысла со стороны немецкого командования.