Обнесенный стеной сад с бассейном, две спальни и ванные комнаты с отделкой итальянским мрамором.

А главное, никаких вопросов. Где его семья. Откуда у него деньги. Слова Амаль вполне достаточно. Морицу надо было лишь подписать договор аренды. Он попросил время, чтобы обдумать.

Хорошо, месье, как угодно.

* * *

Потом они сидели на развалинах карфагенского амфитеатра и подкреплялись сэндвичами. Элиас прыгал по ступенькам. Позднее солнце на камнях.

– Почему бы тебе не найти себе красивую тунисскую девушку, – сказала Амаль.

Она у меня уже была, подумал Мориц и ответил:

– Иншаллах.

Они иронично улыбнулись друг другу.

– А ты? Почему ты живешь одна? Это точно нелегко в традиционном обществе.

– Мы как раз меняем общество.

Ему нравилась внутренняя убежденность, которую Амаль излучала.

– Я наблюдал за твоими друзьями, – сказал он. – Ты можешь заполучить любого из них.

Ее улыбка исчезла.

– Я не хочу, чтобы Элиас снова потерял отца.

Они посмотрели вниз, на мальчика, одиноко стоявшего на заросшей сцене. Актер без пьесы.

– Хочу, чтобы у него была нормальная жизнь.

– А не хотела бы ты… оставить все это? Вернуться в Германию вместе с ним?

– Меня же не пустят обратно.

– У меня есть связи в Бонне. Я мог бы…

– Я не хочу опять в эмиграцию. И дело не во мне. Я-то справлюсь. Но другие. Миллионы палестинцев по-прежнему живут в лагерях. Без защиты, без прав, без достоинства. Мы – их единственная надежда.

– А где ты сама берешь надежду?

– Иногда можно бороться за дело, даже зная, что шансов почти нет. Но следующее поколение победит. Право не теряет силу до тех пор, пока кто-то его отстаивает. Дело не в результате. А в действии.

Мориц понял, чем они отличаются: она не одна. Последним, в ком он ощущал такую же силу и такую же приверженность унаследованному долгу, был Виктор. И не сказать, что сам Мориц к такому не способен. Просто не осталось никого, за кого он мог бы отдать свою жизнь.

– Мой босс вытащил меня из Бейрута, – рассказывала ему Амаль. – Сделал нам визы, нашел, где жить, работу. Мы вернемся в Яффу вместе или умрем в изгнании.

– Чем он занимается в Организации освобождения?

– Он глава разведки.

– Тогда ты…

– Я его турбюро. И иногда присматриваю за его детьми.

Амаль улыбнулась, открыто и обезоруживающе.

– Как его зовут?

– Абу Ияд. – Должно быть, она заметила его реакцию. – Ты его знаешь?

– Это же он спланировал Мюнхен?

Мориц рассчитывал, что она уйдет от ответа, но Амаль просто кивнула.

Он был ошеломлен.

– Мы встретились в Бейруте. И обнаружили, что наши родители знакомы. Его отец торговал на рынке Кармель в Тель-Авиве. Он говорил на иврите, многие из его клиентов были евреями. Его семья бежала из Яффы тогда же, когда и мы, в мае сорок восьмого. Мы тогда оба были детьми. Может быть, даже видели друг друга в суматохе в порту. Это была воля случая, кто в какую лодку попал. Он оказался в Газе. Потом встретил Арафата, и остальное – уже история.

Амаль встала и позвала Элиаса, который, стоя на коленях, самозабвенно фотографировал что-то – ящериц или камни.

– Я бы хотел как-нибудь с ним встретиться, – сказал Мориц.

Амаль не ответила.

– Почему нет? – продолжил Мориц.

– Они не знают, что я вижусь с тобой наедине. Иначе следили бы за тобой. Проверяли бы мою личную жизнь. Мы все немного параноики, знаешь ли. А сейчас и вовсе нервы на пределе.

– Почему?

– В штабе завелся шпион. По крайней мере, мы так думаем.

Мориц сразу же вспомнил о слепках с ключей. Может, кто-то уже побывал там? Или он сам допустил ошибку?

– А если его обнаружат?

– Тогда мы устраним его.

Она сказала «мы», а не «они». И глазом не моргнув.

Нет, Амаль никогда не предаст свой народ.

* * *

Они вернулись к машине, припаркованной рядом с раскопками, – она словно попала сюда из другого мира. Пыль на обуви, ступающей по траве, целлофановые пакеты, застрявшие в колючем кустарнике, а внизу – остатки мозаики. Говорят, что римляне прошли плугом по разрушенному финикийскому городу. И построили на руинах новый римский город.

– Ты снимешь этот дом? – спросила Амаль, прощаясь.

– Не знаю.

* * *

Они примеряли дома, как одежду. Вилла в Ла-Гулет. Ветхий дворец в медине, облюбованный голубями. Соседи принимали их за пару с ребенком. При каждом прощании накатывал страх, что это в последний раз, и тут назначалась следующая встреча. Но они не сближались. Причем это скорее он пытался удержать дистанцию, а не она. Он избегал окончательности, отодвигал невозможное решение. Амаль расценивала его сдержанность как порядочность. Ей это нравилось.

– С тобой я чувствую себя свободной, – сказала она однажды.

И еще:

– Ты отличаешься от других мужчин. С тобой все так нормально.

Ее слова его поразили. Он ведь не прикладывал никаких усилий. И не делал ничего специального, чтобы ей нравилась его компания. Он просто был самим собой.

В фальшивой коже.

* * *

Амаль пригласила его остаться на ужин. Стоял знойный августовский вечер без надежды на прохладу. Центральные улицы отдавали накопленный за день жар. Окна стояли нараспашку; Мориц наблюдал за руками Амаль. Она счистила с апельсина кожуру, затем аккуратно разломала мякоть, нарезала ее и полила оливковым маслом, смешанным с корицей, солью и перцем. Нарезала мяту и финики, подсушила лаваш на плите. Элиас накрыл стол в гостиной. Амаль открыла вино и поставила пластинку. Франсис Кабрель. Je l’aime à mourir. «Я люблю его до смерти». Его взгляд запутался в ее волосах, он вспомнил о Ясмине и подумал – интересно, что она сейчас делает. Может, стоит в ночной рубашке на балконе, глядя вниз на улицу Яффо, как на реку, которая омывает ее мечты и уносит их прочь.

Мориц слишком много выпил. Элиас, положив голову ему на колени, читал комикс про Человека-паука, пока не заснул. Мориц вытер пот у него со лба, а Амаль вынула журнал из рук сына. Было сказано все и ничего. Мориц поднял Элиаса, отнес в его комнату и уложил в постель. На стене висели портреты футболистов, вырванные из журналов. Сократес, Марадона, Румменигге. И карта родины, которую Элиас никогда не видел. Все места были подписаны по-арабски. Мориц узнал Хайфу. Яффу. И сотни деревень, названия которых он никогда не слышал. Потому что их больше не существовало, они заросли лесами тишины. Но здесь, в этой комнате, они существовали.

Взгляд Морица упал на стол у окна. Кожаный ранец. Голоса с улицы звучали в темноте эхом тех ночей, когда он сидел у постели Жоэль и