Эрик рухнул рядом со своей недавней противницей, всматриваясь в бледнеющее лицо болотника, завыл:

– Спаси его! Спаси!

Волховка трясущимися, перемазанными кровью руками принялась защипывать края раны, будто вместе их склеить пыталась. Губы ее дергались, шептали что-то…

– Поздно. – Чужак оторвал ее от Бегуна. – Поздно, сестра! Он – человек. Не ведогон, воскрешениям подвластный… Человек! Невинного человека ты убила, сестра. Ведаешь сама – чем наказана. Нет у тебя больше силы…

– Неправда! – затряслась она в диком вое. – Неправда!

Бегун от ее вопля очнулся, открыл глаза, окатил меня ласковым голубым светом:

– Прощай… Олег… Может, с Биером… свидимся… оба… певцы…

Я протянул ладонь, опустил ее на холодеющий лоб:

– Эх, Бегун, говорил я тебе – от девки жди беды… Он улыбнулся слабо:

– От такой и помереть… не жалко… А Дрожник ладожский не обманул… Не испугался я… Смерти…

Неужели уйдет и он из моей жизни? Неужели никогда не посмотрит рассветными глазами, не посмеется веселой шутке, не поцапается с Лисом, по-ребячьи наивно, не затянет переливами звонкую песню? Неужели?!

Я поднялся, прихватил Чужака за отвороты полушубка:

– У тебя есть сила! Верни ему жизнь! Волховка, силясь отпихнуть меня, тоже цеплялась за него, молила:

– Сделай хоть что-то… Сделай… Чужак опустил голову, замер.

Бережет силы? На Ядуна копит? Почему раздумывает, почему медлит?!

– Чужак!!! – Ньяр рухнул перед ним на колени. – Меня убей, только его спаси!

– Дурак! – Волх зло встряхнулся. – Не для того он тебя заслонил, чтобы ты помер!

Эрик застонал, ткнулся лицом в окровавленный снег, закачался в безмолвных рыданиях.

– Отцепись… – Чужак отпихнул меня, наклонился, поднял Бегуна на руки, понес к Судному Дереву.

Тот безжизненным кулем висел – ноги по земле ехали, белое лицо запрокинулось к небу, в ясных глазах застыла печальная улыбка. Последняя улыбка…

Бережно Чужак опустился возле древесного ствола, прижал обмякшие руки Бегуна к коре так, словно врастить его хотел в ствол. Лис рванулся было помочь, но я остановил. Чутьем понимал – нельзя мешать волху.

Он сбросил полушубок, сорвал рубаху, приник голой грудью к ране Бегуна и вдруг запел. Негромко, протяжно, будто зверь лесной по сородичу воющий:

Ты плыви, ладья, на Белу реку,

Серым соколом взвейся к облаку,

У Мокошь-земли злату нить возьми,

Понеси ко мне, да не оборви!

Опояши сей дуб нитью золотой,

Повяжи сей дуб с Долею людской,

Пусть в корнях его Ендрик-зверь живет,

Пусть он кровь листам да коре дает!

Затяни на нити свой узелок,

Нареки убитому новый срок!

Я не очень понимал, о чем просит волх, – смотрел во все глаза на Бегуна. Да только Чужак уже встал, стер снежным комом кровь с груди, натянул рубаху, а Бегун по-прежнему покоился, привалившись к дереву и безжизненно глядя в небо широко распахнутыми глазами.

– Все. – Волх подошел ко мне, вытянул из моих рук свой полушубок. Когда я его поднял? Не помню…

А что он сделал-то? Постонал, пошептал – и все! Даже кровь остановить не попробовал, мазей да трав не наложил на рану. Хотя я похожие раны встречал – никакие травы здесь не помощники…

– Я сроднил его с деревом, – пояснил Чужак. – Они едины теперь. Хочешь – послушай, каково ему там…

Я покачал головой. Чего мне было слушать, когда мертвое тело перед собой видел? А Медведь пошел, доверчиво прижал ухо к коре, замахал рукой, чтоб слушать не мешали.

Незнати стихли, и даже ньяр поднял голову, доверчиво глядя на охотника. Тоже верить хотел, тоже надеялся…

Медведь постоял немного, неуклюже прижимаясь щекой к дереву, а потом неожиданно широко улыбнулся:

– Он там! Он поет. Я слышу…

Толпа, галдя и перекрикивая друг друга, ринулась к дубу. Про волховку и ньяра забыли совсем.

Лис и Эрик одними из первых прильнули к толстому стволу, замерли, вслушиваясь в свои нелепые надежды.

– Точно…

– Поет…

– И сердце бьется! Слышите – тук-тук!

– Верно!

Хоть и горько было у меня на душе, а улыбнулся.

Наверное, болотникам так будет легче… Пусть не воскресил Чужак Бегуна, но избавил их от ноющей, рвущей сердце тоски…

– Опять не веришь? – Волх отвернулся от меня, поднял с земли брошенный Эриком меч. – А ведь знаешь – я врать не смею…

Я о том и забыл совсем! Но почему не мог поверить? Болотники и ньяр не сомневались в силе волха, в чудесах, что он творил, почему же я верить не хотел? Ни в кромку, ни в чудеса, ни в богов? Да я и в людей не верил…

Мимо метнулась жалкая всклокоченная баба, упала под ноги Чужаку:

– Убей меня! Не могу жить простой ведогонкой! Не могу без силы! Убей!

Волховка?! Где же ее стать? Где былое величие? Чужак поднял ее, смахнул ласково с заплаканного лица налипший снег:

– Нет, сестра. Ты сама такую муку выбрала.

– Я не хотела! – зашлась она в крике. Верно говорила Кутиха – когда руки-ноги режут, и то не так убиваются. – Я не знала, что он слитый! Ты обманул меня! Все обманули!

Чужак поморщился:

– Ты много лет теряла свою силу, сестра. Потому и не почуяла в чужом ведогоне человечий дух. Не проси меня о смерти. Я и драться с тобой теперь не могу.

Ошалев от горя, волховка бросилась к ньяру, вцепилась белыми пальцами в его пояс:

– Ты ненавидишь меня! Убей же!

– Нет, – отвернулся тот.

Она, тихонько подвывая, устремила на меня безумные глаза, попробовала обольстительно усмехнуться, но выдавила лишь жалкую улыбку:

– Ты любил меня, Олег. Убей же ради этой любви… Вспомни, как я ласкала тебя! Убей меня, пока другой ведогон не изведал таких же ласк!

Была бы она прежней – убил, и рука не дрогнула бы, а это жалкое создание не мог… Не хотел. Оно и без того было мертвее мертвого…

Волховка упала ничком, скорчилась в рыданиях. Незнати, которые уже поющего дерева наслушались, проходили мимо нее, но ни на Княгиню бывшую, ни на ньяра не смотрели. Боги указали свою волю, склонили над одним телом и волха, и ведогона, и ньяра – знать, и жить им отныне в мире…

Эрик забрал из руки волха свой меч, повесил его на пояс. Глаза у него были припухшие и замутненные, будто после медовой братины, да только не медовой – горькой была та братина, что его взор замутила…