На цветах сидели ракообразные существа. Сидели совсем тихо. Лишь порой ударяли хвостами по усикам растений, пытавшимся вокруг них обвиться. Обеими ногочелюстями — искривленными, как сабли — они вбуравливались в цветоложе, делали проколы на цветоножке, запускали туда свои жвала, сосали сок. У многих цветов были трубчатые венчики; серые рачки забирались в их обвертку, запускали тонкие жвала в завязь и добывали себе пищу из пыльниковых трубок. Иногда, на более рыхлых лугах, рачки не опирались о цветоложе конечностями, а покачивались, шевеля хвостом, над плавающей в воде чашечкой (как если бы сами были частью растения)', только если что-то теснило их, отрывало от цветка, они короткими вращательными движениями ввинчивались в него поглубже.

На растениях сидели и другие создания, пауки. Притаившись в пазухе листа, они начинали плести паутину, прикрепив ее к ближайшему стеблю. Попадались и каракатицы — диковинной формы тела со многими щупальцами, с закрытыми глазами. Мускулистая мантия застыла, туго натянулась, потому что отростки растений проникли в ее полость, разрослись там, — но животное еще живо. Его сердце бьется; в кишки попали споры; сердце медленно разгоняет по телу соки других живых организмов, других растений. Щупальца обвились вокруг слоевищ, листьев, почек, уцепились за медузу или морскую звезду; и каракатица высасывает пойманное животное, но за него уже ухватился и кто-то еще, превратив болтающееся щупальце медузы в собственный хоботок, или жало, или прицветник, или пыльниковую трубку.

Тонкие водоросли прорастали сквозь слизней, и такой слизень уже не был самим собой: пышный пук водорослей качался над желеобразным подобием цветоложа.

На освещаемых розовым светом гренландских островах — после того, как они поднялись из моря — все изменилось. Почвенный слой вода смыла. И обнажились слои, каменные породы, сформировавшиеся в древние геологические эпохи. Останки животных, семена, растения (осколки времени, отстоящего от нас на миллионы лет) опять подверглись воздействию света — правда, не того, что прежде. Это солнце, теперь изливавшее на горы равнины озера свое супер-тропическое тепло, обладало гораздо большей мощью, чем прежний далекий газовый шар. Под этим солнцем, низко нависшим над ними, все погребенные мертвые сущности начали восставать от смертного сна. Именно солнце их пробудило. Точно так же, как с теми машинами, которые исландские первопроходцы пускали по мостам, чтобы околдовать горы; или с изгнанником, к которому какой-то прохожий вдруг обратился на его родном языке; или с женщиной, во всем разуверившейся, которую кто-то внезапно обнял, ласково с ней заговорил; или с народом, который долго томился под чужеземным ярмом, а потом снова опомнился, внутренне обрел себя, и это счастье заставило его сыновей плакать: так же получилось с жарким розовым светом, изливающимся на руины первобытной земли. Свет обтекал эти руины, захлестывал, бурно ими овладевал. Проникал в их сердца.

Субстанции будто ощущали неудержимое томление, выгибались, потягивались. Даже камни постепенно приходили в движение. Равнины приподнимались, геологические слои разбухали, тянулись вверх, надвигались друг на друга. Еще быстрее метаморфозы происходили со мхами водорослями папоротниками травами, рыбами улитками червями ящерицами, крупными млекопитающими. Никакие новые семена не прилетали сюда из-за моря. Но руины, оставшиеся от мелового периода, — кости, части растений — обретали новую жизнь. Этот яростный свет спекал, соединял в одно всё, что находил. Позвоночники, разрозненные части скелетов всасывали из глины влагу глетчеров… и подтягивались друг к другу. Из глины к ним поступали вещества, которые они превращали в свои тела, в оболочки: земля, проточная вода, соли. В них и вокруг них из этих веществ образовывалось подобие плоти.

Вокруг всех останков земля сжималась в живой комок, разбухала. И так велико было ее стремление найти себе тело, соединиться с чем-то еще, обрести способность двигаться, что повсюду на островах целые полосы земли взрывались: где-то земляные комья скатывались в одну копошащуюся массу, а где-то, словно под воздействием дождя, быстро вырастали древовидные живые структуры. Это не были существа, которых Земля рожала когда-то прежде. Вокруг разрозненных останков тел (голов костей зубов хвостов позвонков), вокруг папоротниковых листьев, пестиков, фрагментов корней концентрировались вода соли земля; и иногда возникали существа, в самом деле напоминающие тех, которые жили здесь в древнейшую эпоху; иногда же получались совсем диковинные монстры, они кружились на месте, сосали землю, пританцовывали. Попадались, например, черепа, у которых челюсти превратились в ноги, в глотке разместились кишки, а глазницы стали ротовыми отверстиями. Отдельные ребра передвигались как черви. На какой-нибудь позвоночный столб налипала живая земля, закреплялась. От позвонков расползались во все стороны кровеносные сосуды, как если бы эти кости были кристаллами — точнее, центрами кристаллизации в перенасыщенном растворе. И всё, что находилось поблизости от такого позвоночного существа, к чему прикасались его сосуды, оно хватало и притягивало к себе (независимо от того, хотела ли сама добыча обрести тело). Червей, которые ползали вокруг — если они не убегали, позвоночное существо подтаскивало к своему ротовому отверстию, засовывало их туда; и они становились его глотательным и пищеварительным органом.

С холмов скатывались шарообразные существа. В своем движении они напоминали лавины. Вокруг них разворачивалась бесконечная ненасытная игра: пока катились, они присоединяли к себе всё, что могли ухватить, — после чего пронизывали захваченное кровеносными сосудами. Такие непомерно раздувшиеся монстры иногда застревали на холме — и начинали врастать в него или обвиваться вокруг. Их сосуды-щупальца захватывали внизу целые колонии маленьких организмов (сформировавшиеся, скажем, вокруг улиточной раковины или веточки коралла); и то, что осталось от шара, создавало себе из этих организмов панцирь. Скалы взрывались под воздействием прорастающих в их трещинах семян. Некоторые существа достигали гигантских размеров и тяжело катились вперед: их тела могли вобрать в себя целый холм. Такие чудища увлекали за собой неоформленное земляное крошево; комки земли, и сами по себе способные двигаться, постоянно с них осыпались: за чудищем, так сказать, тянулась дорога жизни. Чудища не думали ни о нападении, ни о защите; они просто тащились вперед, порой случайно сталкивались друг с другом, терлись боками, шелушились, срастались в одно существо.

Свет падал на останки трав, лиственных или хвойных деревьев, пальм, олеандров. И они начинали притягивать к себе всё, что находили поблизости: субстанции, предметы сами катились к ним, словно гонимый ветром лист, свернувшийся под воздействием огня… Останки засохших или задохнувшихся лавровых деревьев лежат на открытых песчаниковых площадках, среди обломков скал, лопнувших от жары. Жилки и нервы листьев всасывают живую землю. От этих жилок и нервов будто исходит соблазн; и земля, поддавшись соблазну, укладывается вокруг них, оказывается пронизанной сосудиками, превращается в растение… Листья, оживая, поднимались с камня, как пироги, вытряхиваемые из сковороды: они были широкими и толстыми. Выпрямившись, пускались в рост и достигали высоты кустарника — все время продолжая всасывать землю, которая текла к ним, словно густое масло. Гигантские листья становились упругими, как тела откормленных животных. Нередко они начинали двигаться. Потому что, например, увеличивалась в размерах черепаха, на чьем панцире лист укоренился. И на спине такой черепахи растение отправлялось в странствие…