Я прошлась по берегу Сены, поглядывая на сгрудившиеся вокруг меня здания и размышляя.

Я помню запах жареного кофе (кофе в это время подскочил в цене; ох уж эти земляне с их потребительским бумом!), помню солнечные зайчики, запрыгавшие по мостовым, когда маленькие человечки принимались мыть из шлангов тротуары. Укладывая старое тряпье у поребрика, они направляли воду по нужным им маршрутам.

Пусть мои размышления и оставались бесплодными, но находиться здесь было просто замечательно; этот город был другим, и он заставлял тебя радоваться жизни.

Я незаметно дошла до западной стрелки острова Сите, хотя собиралась направиться к Центру Помпиду, а оттуда повернуть назад и перейти на левый берег по мосту Искусств. В конце острова был маленький треугольный скверик: что-то вроде корабельного носа, рассекающего сточные воды грязной старой Сены.

Я зашла в сквер, держа руки в карманах, просто прогуливаясь, и обнаружила там странно узкие и строгие – почти угрожающие – ступеньки, ведущие вниз среди блоков из грубых белых камней. Я помедлила, а потом направилась вниз – как мне думалось, к реке. Вскоре я оказалась в закрытом дворике; единственный другой выход, который я видела, вел еще ниже к воде, но путь к нему преграждала конструкция из черной стали, похожая на надолб. Мне стало не по себе. В строгой геометрии этого места что-то вызывало чувство угрозы, ощущение собственной малости, уязвимости; громады белого камня наводили на мысль о хрупкости человеческих костей. Видимо, кроме меня, здесь никого не было. Я с осторожностью и любопытством ступила на темную, узкую дорожку, ведущую назад, в залитый солнцем сквер.

Это был мемориал, посвященный депортации.

Я помню ряды крохотных огоньков – тысячи и тысячи – в зарешеченном туннеле, воссозданные камеры, четко вычеканенные слова… Но я пребывала в некой прострации. Уже прошло почти сто лет, но я все еще ощущаю холод этого места. Я произношу эти слова, а по спине у меня пробегает холодок; я правлю их на экране, и кожа у меня на руках, щиколотках и боках натягивается.

Все это не утратило силу с течением времени, хотя подробности увиденного уже через несколько часов стерлись из памяти; они остаются нечеткими, как тогда, и будут такими до моей смерти.

Я вышла ошарашенная. Тогда я была зла на них. Зла за то, что они застали меня врасплох, тронули вот так за живое. Конечно, я была зла на их глупость, их маниакальное варварство, их бездумную, животную покорность, их ужасающую жестокость – все, о чем говорил мемориал… Но больше всего поразило меня, что эти люди могут создавать вещи, так красноречиво говорящие об их собственных страшных поступках, что они могут творить произведения, так по-человечески кричащие об их собственной бесчеловечности. Я, столько прочтя и просмотрев о них, не думала, что они способны на такое, а сюрпризов я не люблю.

Я оставила этот островок и пошла по правому берегу в сторону Лувра, побродила по его залам и галереям, смотрела, но не видела, пытаясь успокоиться. Я секретировала немного спокоина[11]и, когда вышла к Моне Лизе, уже вполне владела собой. Джоконда меня разочаровала; слишком маленькая, бурая и окруженная людьми, вспышками, охранниками. Дама безмятежно улыбалась за своим толстым стеклом.

Я не могла найти места присесть, а ноги у меня начали гудеть. Поэтому я направилась в Тюильри, побродила по широким и пыльным аллеям между небольшими деревцами и наконец нашла скамейку у маленького восьмиугольного прудика, в котором мальчики и их папаши пускали яхточки. Я села и принялась наблюдать за ними.

Любовь. Может, это была любовь. Могло такое случиться? Мог ли Линтер влюбиться в кого-нибудь, а корабль забеспокоился, что тот надумает остаться, когда и если нам придется отправляться дальше? Если именно так начинались тысячи сентиментальных историй, это вовсе не означало, что такое не могло случиться еще раз.

Я сидела у восьмиугольного прудика, думая обо всем этом, и ветер, трепавший мои волосы, надувал паруса маленьких яхт: этот невнятный ветерок носил кораблики по покрытой рябью воде, те ударялись в берега, где их ловили пухлые ручки и отправляли в новое плавание по волнам.

Я направилась назад по эспланаде Инвалидов, где напоминания о войне были более предсказуемыми: старые танки «пантера», стволы древних пушек, сваленные у стены штабелем, словно трупы. Я позавтракала в маленьком прокуренном кафе у метро «Сен-Сюльпис»; ты садишься на высокий табурет у стойки, они выбирают для тебя свежий, с кровью кусок мяса и кладут на решетку гриля, где он жарится на открытом огне. Мясо шипит на гриле прямо перед тобой, а ты тем временем попиваешь аперитив и говоришь им, когда, по-твоему, мясо готово. Они то и дело снимали его и предлагали мне, а я то и дело повторяла: «Non, non; un peu plus… s’il vous plaît».

Мужчина рядом со мной ел свою порцию – из его куска еще сочилась кровь. Проведя несколько лет в Контакте, к таким вещам привыкаешь, но я все еще удивлялась, что могу сидеть там и делать это, в особенности после мемориала. Я знала немало людей, которых одна мысль об этом привела бы в ярость. Правда, с другой стороны, это вызвало бы отвращение и у миллионов вегетарианцев-землян (интересно, стали бы они есть наше искусственно выращенное мясо?).

Черная решетка над жестяной коробкой с горящими углями напоминала мне о решетках в мемориале, но я сидела, стараясь не поднимать головы, и съела если не все, то по крайней мере большую часть. Я позволила подействовать на меня двум стаканам красного вина, и когда закончила с обедом, то снова почувствовала себя в своей тарелке и дружески расположенной к аборигенам. Я даже заплатила без напоминаний (совершенно невозможно приспособиться к этой нелепости – покупать) и вышла наружу, на яркое солнце. Я направилась назад к Линтеру, поглядывая на магазины и здания и стараясь не попасть под машину. По пути я купила газету, желая узнать, что считают важным наши хозяева, не подозревающие, что у них гости. Важным делом была нефть. Джимми Картер пытался убедить американцев расходовать меньше бензина, а у норвежцев взорвалась платформа в Северном море. Корабль в последних резюме упоминал обе эти новости, но, конечно же, он знал, что меры Картера претерпят в ходе обсуждения радикальные изменения, а причиной взрыва на буровой установке была смонтированная задом наперед труба. Я купила и журнал, а потому к Линтеру прибыла с номером «Штерна», предполагая, что мне придется уехать. Я уже составила примерный план: продолжая тему войны, смерти и мемориалов, я поеду в Берлин, в эту разделенную столицу Третьего рейха, к могилам воинов Первой мировой и на места былых боев. Но машина Линтера оказалась во дворе, припаркованная рядом с моим «вольво». У него был «роллс-ройс сильвер клауд»; корабль считал, что нужно потакать нашим маленьким слабостям. По крайней мере, он считал, что такая нарочитость – лучшее прикрытие, чем подозрительные попытки оставаться незаметным. Западный капитализм в особенности позволял богатым некоторые поведенческие отклонения – как раз достаточно для объяснения наших странностей, если возникнут вопросы.