Рассвет разворачивался, как крученный ковер света и тени над Северо-Европейской равниной, розовели снежные пики Альп. Я шла по главному коридору к шлюзу, позевывая, проверяя свой паспорт и другие документы (отчасти для того, чтобы досадить кораблю: я прекрасно знала, что уж он-то ошибок не сделает) и оглядываясь на автономника – не растерял ли он мои вещи.

Я вошла в ангар и тут же увидела здоровенный красный «вольво»-универсал. Он стоял, сверкая краской среди модулей, автономников и платформ. Настроения спорить у меня не было, поэтому я дала автономнику погрузить мои вещички в багажник, а сама, покачав головой, села на водительское место. Никого больше в ангаре не было. Я помахала на прощание автономнику, машина легко поднялась в воздух и двинулась к корме корабля, проплыв над другими машинами в боксе; они сверкали в ярких огнях ангара. Универсал с бесполезными в воздухе колесами двигался в направлении дверного поля, чтобы оттуда выйти в космическое пространство.

Дверь шлюза начала закрываться, когда мы, перевернувшись, полетели вниз; наконец дверь захлопнулась, отсекая свет из шлюза, и на мгновение я оказалась в полной темноте, потом корабль включил световые приборы машины.

– Эй, Сма! – сказал корабль по стерео.

– Что?

– Пристегнитесь.

Помню, что я вздохнула и, кажется, еще раз покачала головой.

Мы падали в темноте, все еще находясь во внутреннем поле корабля. Когда мы перестали крутиться, фары «вольво» высветили боковину «Своевольного», которая казалась серо-белой в этой темноте. Вообще-то, вид у корабля был довольно внушительный и почему-то успокаивающий.

Корабль выключил огни, когда мы вышли из внешнего поля. Я неожиданно оказалась в открытом космосе, передо мной распростерлась бездонная черная пропасть, а планета внизу была похожа на каплю воды, в которой светились точки огней Центральной и Южной Америки. Я смогла различить Сан-Хосе, Панаму, Боготу и Кито. Я оглянулась, но, даже зная, что корабль там, не могла отличить проецируемых им звезд от реальных.

Я это всегда делала и всегда ощущала укол сожаления, даже страха, зная, что покидаю нашу безопасную гавань… Но скоро я успокоилась и стала наслаждаться спуском через атмосферу в своем автомобиле. Корабль снова включил музыку, и заиграла «Серенада» группы Стива Миллера[10]. И попробуйте угадать, что случилось где-то над Атлантикой, наверное, у берегов Португалии, под строчку «Встает солнце и освещает все вокруг»?

Все, что я могу предложить вам, это снова посмотреть на какую-нибудь фотографию этой планеты – полутьма с мириадами разбросанных повсюду огней и рассветными лучами; больше мне добавить нечего. Мы падали быстро.

Машина приземлилась посреди старого угольного карьера на мрачноватом севере Франции неподалеку от Бетюна. К этому времени уже совсем рассвело. Поле вокруг машины схлопнулось, и под ней появились две маленькие платформы, отливавшие серебристой белизной в свете туманного утра. Они исчезли, тоже издав хлопок, когда корабль переместил их.

Я поехала в Париж. В Кенсингтоне у меня была машина поменьше – «фольксваген-гольф», и после нее я чувствовала себя в «вольво» как в танке. Корабль разговаривал со мной через терминал у меня в брошке – сообщал, каким маршрутом ехать в Париж, а потом провел меня по улицам к дому Линтера. Но все равно опыт оказался довольно болезненным, потому что весь город, казалось, участвует в каких-то гонках, а потому, добравшись наконец до дворика на бульваре Сен-Жермен, где у Линтера была квартира, и не застав его дома, я пришла в раздражение.

– Где он, черт его подери? – вопрошала я, стоя на площадке перед квартирой, уперев руки в бока и глядя на запертую дверь. День было солнечный, обещавший жару.

– Не знаю, – ответил корабль через брошку.

– Что? – Я в недоумении посмотрела на брошку.

– Дервли, уходя из дома, взял привычку оставлять терминал в квартире.

– Он… – Я не стала продолжать, несколько раз глубоко вдохнула, села на ступеньки и выключила терминал.

Что-то тут было не так. Линтер по-прежнему оставался в Париже, хотя это был лишь начальный пункт его командировки. Он должен был оставаться там не дольше, чем я – в Лондоне. Никто на корабле не видел его после нашего первого спуска: похоже, он больше не возвращался на корабль. Все остальные возвращались. Почему он продолжал оставаться здесь? О чем он думает, уходя из дома без терминала? Это был поступок сумасшедшего. А если бы с ним что-то случилось? Если бы его сбила машина? (Это казалось вполне вероятным, судя по манере езды парижан.) Или его покалечили бы в драке? И почему корабль воспринимал это как должное? Выходить из дома без терминала можно на каком-нибудь маленьком уютном орбиталище или на борту корабля. Но здесь? Это все равно что прогуливаться по джунглям без ружья… и если аборигены обходятся без всяких терминалов, его поведение не становилось менее безумным.

Я теперь была абсолютно уверена, что за этой моей поездкой в Париж стоит нечто большее, чем внушал мне корабль. Я попыталась выудить побольше информации из этого животного, но он продолжал изображать полное неведение, так что я сдалась и, оставив машину во дворе, пошла прогуляться.

Я пошла по бульвару Сен-Жермен до Сен-Мишеля, потом свернула к Сене. День стоял солнечный и теплый, в магазинах было полно народа, люди казались такими же космополитичными, как и в Лондоне, хотя в среднем одеты чуть более модно. Думаю, что поначалу я была разочарована – особых различий между двумя городами не было. Те же продукты, те же вывески: «Мерседес-Бенц», «Вестингауз», «Американ Экспресс», «Де Бирс» и так далее… но постепенно я стала ощущать подлинно живую душу города. Частица Парижа Генри Миллера (предыдущим вечером я перелистала оба «Тропика», а сегодня утром пересекла их) сохранилась, хотя с годами город и стал поспокойнее.

То была другая смесь, иная комбинация тех же ингредиентов: традиционное, коммерческое, националистическое… Мне нравился этот язык. Я могла немного изъясняться, но очень неважно (корабль убедил меня, что я говорю по-французски с ужасным акцентом), и более-менее понимала вывески и рекламу… но в обычной речи разбирала одно слово из десяти. Язык в устах этих парижан был как музыка, единый, непрерывный поток звука.

С другой стороны, местные жители, казалось, не хотели пользоваться другим языком, кроме своего собственного, даже если технически это не представляло для них труда. Похоже, парижан, готовых и способных говорить по-английски, было даже меньше, чем лондонцев, в такой же мере расположенных говорить по-французски. Возможно, постимперский синдром.

Я стояла в тени Нотр-Дама и напрягала мозги, вглядываясь в унылое нагромождение резьбы на коричневом фасаде (внутрь я не пошла – от соборов меня уже тошнило, и к этому времени даже мой интерес к замкам стал спадать). Корабль хотел, чтобы я поговорила с Линтером: я не понимала зачем, а он не хотел объяснять. Никто его не видел, никто не смог с ним связаться, и никто не получил от него ни одного послания за все время его пребывания на Земле. Что с ним случилось? И что я должна была с этим делать?