Ицхак написал Рабиновичу, что не вернется в Яффу и не двинется из Иерусалима. И написал это наяву, в ясном уме. Переменился Ицхак, и стал походить на своих соседей, и перестал интересоваться большинством вещей, занимавших его прежде, пока не позабыл их совсем, как если бы не было у него с ними никогда ничего общего. Как-то раз довелось ему красить у господина Пусака, который устраивался в новом доме после женитьбы на Лидии, и сказал ему господин Пусак: «Сдается мне, что я видел тебя раньше». Сказал Ицхак: «Ошибается уважаемый господин». Сказал Пусак: «Разве я не видел тебя в Народном доме?» Сказал Ицхак: «Я не был там никогда в жизни». Посмотрел на него господин Пусак и сказал: «Коли так, где же я тебя видел?» — «Не знаю». Пришла Лидия и сказала: «Как я рада, господин Кумар, что повстречалась я с господином и могу попросить у него прощения. Понимаю я, что вела себя некрасиво. Но ведь простит он меня?!» Господин Пусак застыл пораженный. Сказала Лидия мужу: «Стыдно мне, любимый, рассказывать тебе. Я так изменилась благодаря тебе. Вижу я теперь, как некрасиво, как уродливо и безобразно я вела себя. Не смотри на меня так. Сейчас я объясню тебе все. Господин Кумар обедал там же, где обедала я, и я разозлилась на хозяина, что он кормит рабочего за моим столом. Пожалуйста, прости меня, господин Кумар!» Сказал господин Пусак Ицхаку: «Что это? Что это ты прячешься? Или ты церковь обокрал? А уж если обокрал ты церковь, так наверняка Бога там не было».

3

Ушел Ицхак от Пусака, говоря себе: слава Богу, что ушел я от этого старика с миром. А Лидия эта каялась передо мной. Пусть простит он мне, сказала, знаю я, что поступала некрасиво… Фе, фе! А я отрицал и говорил, что никогда не бывал в Народном доме. Выходит, я лгал?

Вспомнил он те дни, когда он обедал за одним столом с Лидией, и те вечера, что проводил в Народном доме. Провел он рукой по лицу и прогнал воспоминания с глаз долой. Как только прогнал их, явились дни его скитаний в Яффе, и все беды и несчастья, которые он пережил там, встали перед ним. Не может быть, что не было ничего хорошего у него в Яффо, но только все, что было хорошо тогда, не казалось ему хорошим теперь. И снова провел он рукой по глазам, как будто можно мановением руки зачеркнуть то, что было. Во всяком случае, те картины ушли от него, и приятные мысли заняли их место. С тех пор как мы сбивали свои ноги в поисках работы, изменила Эрец свое лицо. Фермы и рабочие поселки возникли в стране; и земля, которую обрабатывают там, вся она, принадлежит нации; и работа каждого там является частью национального труда. Нет больше разговоров об экспроприации. Слова, наводящие ужас на крестьян, забыты и исчезли из обращения. И крестьяне тоже стараются забыть свои старые дела. Не преувеличим, если скажем, что наступают новые времена и дух созидания заметен во всем. И похож наш герой в эти минуты на того Ицхака, которого мы знали по ту сторону границ Эрец, да только там это были мечты, а теперь они становятся явью. Трудно на первый взгляд понять: если он так горел желанием работать на земле, почему не поступил подобно нашим товарищам на Кинерете и в его окрестностях, в Эйн-Ганим и в Бен-Шемен? Неужели боялся, что Шифра удержит его? Да только годы, проведенные Ицхаком в городе, связали ему руки.

Спрашивал Ицхак себя: где бы я был сейчас, если бы выдержал испытание и не сбежал бы в город? Принялся он вспоминать все деяния своих друзей, осевших на земле. За какие заслуги закрепились те на земле? И удивлялся сам себе, чего ради он размышляет о вещах, уже ушедших из его сердца? Шаг за шагом дошел он почти до своей комнаты. И увидел — Менахема. Того самого Менахема, у которого обедал в Петах-Тикве. И поскольку они не виделись с того раза, засомневался: Менахем ли это. Тем временем тот исчез. Как только — исчез, уже не было сомнения у Ицхака, что да, он действительно увидел Менахема.

Занес Ицхак свои краски и кисти в комнату, и умыл лицо и руки, и сменил одежду, и собрался пойти к Шифре, хотя время было не подходящим для этого: Шифра занята платьем, она шьет его к хупе. Однако по той самой причине, по которой не стоило ему идти к ней, по той самой причине — он жаждал увидеть ее. Хороша Шифра в любое время, особенно хороша она, когда готовит себе свадебное платье. Глаза ее, цвета золота, прикованы к шитью, и пальцы ее снуют туда и сюда. А ты сидишь и смотришь, как ткань эта, струящаяся по ее коленям, превращается в платье. Но время от времени нужно Шифре примерять это платье, а не может же девушка примерять платье, когда чужой человек в доме, ведь все то время, пока они не встали под хупу, он все равно что чужой. Отказал себе в этом Ицхак и не пошел к Шифре, но пошел молиться, ведь уже пришло время полуденной молитвы.

4

Пришел Ицхак в бейт мидраш и встретил там Менахема, стоявшего перед книжным шкафом и читающего книгу. Поздоровался он с ним и спросил его: «Что делает рабби Менахем здесь?» Улыбнулся Менахем и ответил: «Когда еврей находится в Иерусалиме, не спрашивают его, что он делает здесь, ведь само присутствие еврея в Иерусалиме приравнивается к деянию. Но я прибыл сюда по делу». Взглянул на него Ицхак удивленно. Сказал Менахем: «Владелец одного из домов в моем родном городе умер, оставив малолетних сирот, и есть у них наследство в Моце. Назначил меня суд в моем городе опекуном над наследием сирот, и отправился я взглянуть на наследство. Однако я не уверен, что имею право принять на себя опекунство, так как по закону опекун должен быть человеком сведущим в мирских делах, дабы хранить имущество и получать от него прибыль, а я знаю про себя, что не силен в деловых вопросах. И вот я интересуюсь законом: стоит ли войти в долю и делиться прибылью с сиротами».

Перевел его Ицхак на другую тему и спросил его, живет ли он все еще в Петах-Тикве и есть ли у него средства к существованию? Сказал Менахем: «Квартира моя по-прежнему в Петах-Тикве, та самая, что была мне первым прибежищем в Эрец Исраэль. А что касается средств к существованию… Так ведь нужды человека — вещь относительная и зависят от того, какой заработок считает человек достаточным для своих нужд. А поскольку мои потребности соответствуют моим средствам к существованию, так, само собой, я могу сказать, что есть у меня заработок. А ты, мой дорогой, как у тебя с заработком?» Сказал Ицхак: «Слава Богу». Сказал Менахем: «Когда человек говорит „слава Богу“, я не знаю, к добру это или не к добру, ведь обязан человек благословлять Всевышнего за зло так же, как он благословляет Его за добро». Сказал Ицхак: «Пока еще не достиг я такой ступени. В любом случае не на что мне жаловаться. Будь так любезен, рабби Менахем, отобедай со мной». Смутился Менахем и промолчал. Сказал ему Ицхак: «Помню я, рабби Менахем, тот день, когда я обедал за твоим столом, и я прошу тебя пообедать у меня, как я обедал у тебя». Менахем боялся, как бы не съесть кусок, ему не принадлежащий, и боялся, как бы не отказать человеку. Отказать Ицхаку было тяжело для него, и обедать у него было тяжело для него. Ответил он Ицхаку: «Наверное, ты живешь в гостинице, а я не привык есть в гостиницах». Сказал Ицхак: «Живу я у достойных людей, и хозяйка дома готовит мне». Сказал Менахем: «Стоит ли беспокоить женщину?» Сказал Ицхак: «Не оставлю я тебя, пока не отобедаешь со мной».

Привел его Ицхак к себе в комнату. Сидели они — и ели, и пили. Во время обеда сказал Ицхак Менахему: «Ты помнишь, рабби Менахем: когда я был у тебя, мы говорили о труде». Сказал Менахем: «Как же мне не помнить? Разве речи человека — шелуха, которую выплевывают изо рта?» Сказал Ицхак: «Когда я думаю об этом, вынужден я сказать, что те, кто возвысил труд до религии, — именно они осели на земле». Сказал Менахем: «Тот, кто удостоился, — удостоился, но не благодаря своим речам».