– Господин Монкрейн! – окликнул его еще один человек, выходя из-за угла конюшни.

Монкрейн резко обернулся:

– А ты, мудак залупный, чего суешься куда не просят… О всевышние боги, барон Булидаци, я вас сразу не признал в скромном платье…

– А я вот решил внести свою скромную лепту в наши совместные усилия. – Булидаци сдвинул со лба потрепанную широкополую шляпу, скрывавшую его лицо. – Разумеется, без вмешательства в сферы высокого искусства.

– Да-да, разумеется, – процедил Монкрейн.

Локку почудилось, что до него донесся скрип зубов.

– А это еще кто? Важная птица? – осведомился Булидаци у Монкрейна, разглядывая золотаря.

– Гм… Сударь, меня зовут Пацо Калабаци, я…

– Нет, совершенно не важная… а то бы знал, что ко мне следует обращаться «милорд». Пшел вон.

– А… слушаюсь, милорд, – запинаясь, ответил Калабаци и торопливо удалился.

Локк недовольно поморщился, еще раз убеждаясь, что у него сложилось совершенно неправильное представление о Булидаци.

– Ну что, Монкрейн… – Барон хлопнул Джасмера по плечу. – Спору нет, дворик здесь очаровательный, хоть и запущенный. Вот я и подыскал для вас местечко попригляднее.

– «Старую жемчужину»? – уточнил Монкрейн, изо всех сил стараясь не выказать своего презрения. – Вы сняли для нас театр?

– С завтрашнего дня там можно начинать репетиции, и я договорился о двух днях спектаклей. Видите ли, церемониймейстер графини Антонии – старый друг моей семьи. А чтобы всякие Пацы Калабаци не отвлекали вас от творческой деятельности, вход в театр будет охранять мой человек.

– Какая… какая щедрость, милорд! Благодарю вас.

– Не стоит благодарности. В конце концов, я просто забочусь о своих интересах. И какую же сцену вы сейчас репетировали?

– Милорд, я хотел объявить перерыв… Переговоры с Калабаци меня вымотали…

– Глупости! Пустяковая размолвка вас не остановит, Монкрейн! – Булидаци притворно поднес кулак к своей скуле.

Монкрейн скривился.

– Так что же вы репетировали? – не унимался барон.

– Мы пока не пробовали…

– О боги, да скажите же наконец, какую сцену.

– Шестую. Из первого акта. Решали, что делать с Хором.

– А! «В темных закоулках и в подземельях, лишенных благодатного света имперского солнца, властвуют лиходеи, душегубы и проходимцы…» – продекламировал Булидаци. – Моя любимая сцена, первое появление Амадины. Прошу вас, продолжайте.

– Ну, пожалуй, мы можем…

– Да-да, можете. – Булидаци уселся на стул, который обычно занимал Монкрейн. – Госпожа Верена, вы позволите мне взглянуть на вашу Царицу Сумерек?

– Ах, барон Булидаци, мне всегда лестно ваше внимание! – Сабета присела в церемонном реверансе.

Локк, у которого кровь стыла в жилах, с некоторым усилием придал своему лицу выражение глуповатой беспечности.

– Сцена шестая. Воры, на выход! – крикнул Монкрейн.

Берт Несметный вышел на середину двора, где его встретили Кало и Галдо. Когда присутствия Хора на сцене не требовалось, братья участвовали статистами в массовых сценах; Монкрейн обещал нанять для этого еще людей, но не хотел делать этого заранее, чтобы попусту денег не тратить.

– Добро пожаловать, дорогие друзья-прощелыги! Двор Босяков для вас всегда открыт, хоть вы здесь гости редкие… – Из угла двора выступила Шанталь, покачивая бедрами и призывно раскинув руки. – В чем дело на этот раз? И что вас отвлекло от пьянства, карт и потаскушек?

– Преданность, любезная Пентра, – сказал Бертран. – Преданность той, к кому мы питаем безграничное уважение, заставила нас забыть о разгульной жизни.

– О Валедон, сладкоголосый демон! Твои речи были грубее войлока, а сейчас стелются гладкими шелками. Кто в этом повинен? – Шанталь игриво потрепала мужа по щеке.

– Моя и твоя госпожа, – ответил Бертран. – Совесть моя уязвлена ее великодушием. К стыду своему, я давно не подносил ей даров, а потому жажду заверить ее в моем почтении.

– Как и мы все, – сказал Кало. – Пентра, допусти нас к ней. Она дала нам приют и скрепила узами товарищества, за что ей все премного благодарны, даже такие негодяи, как мы.

– При Дворе Босяков все негодяи равны, нет среди нас ни лучших, ни худших, – царственно промолвила Сабета, выступая из тени.

Даже присутствие Булидаци не помешало Локку с восхищением следить, как Сабета примеряет на себя личину трагической героини.

– Ах, твое благоволение согревает, как жар костра! О, как мне стыдно за свой скромный дар… Ты – Амадина, та, кого величают Владычицей подземелий. Прими мое ничтожное подношение, хоть оно и меркнет в сравнении с твоей прелестью, – промолвил Кало, падая на колени. – Умоляю, позволь мне украсть для тебя дар получше.

– И правда, подношение его так же незначительно, как мимолетное заигрывание. О Амадина, светоч красоты, прими мой дар первым – он вечен, как моя любовь к тебе, – воскликнул Берт.

– О злоязыкий Валедон, среди нас нет ни первых, ни последних, здесь наперегонки никто не мчится, – остановила его Сабета. – Погоди, придет и твой черед.

Бертран поклонился и отступил.

– Да, я Амадина, а величают меня по-всякому, – милостиво изрекла Сабета, жестом позволяя Кало подняться. – Принять дружеский дар – великая честь. Похоже, тебе среди нас внове.

– Я старый вор, госпожа, но лишь недавно удача привела меня к вам. Я жажду заменить мой скромный дар другим, роскошней и богаче. Я непременно украду его, пусть даже мне петля грозит.

– Ш-ш-ш! Долю злую здесь не поминай! Тебе стыдиться нечего, друг мой: всяк дарит, что имеет.

Кало робко вручил ей какую-то воображаемую вещицу. Сабета, зажав большим и указательным пальцем невидимую безделушку, пристально посмотрела на нее.

– Колечко дутого серебра, – презрительно объявил Бертран. – Потертое, как руки судомойки.

– Мне больше чести от нищего принять медяк последний, чем драгоценный дар от богача, чьи сундуки набиты золотом. А эта безделушка – дар сердечный, что можно превратить в вино, наряды и острые клинки. Но ценней всего то, что она залогом дружбы нашей станет, – возвестила Сабета. – Мы будем рады назвать тебя своим собратом, друг!

– О, милостью богов я наше братство не отрину вовек!

– Да, милостью богов… – Он протянула Кало руку для поцелуя, а потом обернулась к Бертрану. – Любезный Валедон, раскрой нам сердце. Ты много месяцев средь нас провел, а до сих пор держишься наособицу, в гордом уединении.

– Как и ты, искусница Амадина! Да, я повинен в том, что дружеских даров не приносил. Позволь же немедленно исправить промах мой: я расстарался и добыл редкостное подношение… – Бертран торжественно раскрыл ладонь.