– Ах, браслет бесценный! – воскликнула Шанталь. – Черные сапфиры в богатой золотой оправе.

– Черные сапфиры в самый раз для Царицы Сумерек, – гордо заявил Бертран. – Надеюсь, тебе понравится. Прошу, примерь его хотя бы раз, прежде чем обратить в груды монет.

– Весомый дар для тонкого запястья… Благодарю тебя, о Валедон. Теперь твой нрав мне совершенно ясен. Как ты умудрился украсть такое сокровище?

– Три ночи и три дня я беспрестанно следил за дворцом знатного вельможи, и наконец удача мне улыбнулась.

– Вначале примерь его сам, любезный Валедон. Мне хочется взглянуть…

– О Амадина, застежка здесь проста. Дай руку, я ее почтительно браслетом обовью…

– Нет, я сперва желаю увидеть сокровище на его добытчике. Или твое безграничное уважение этого не позволяет?

– Я, презренный вор, не достоин такой великой чести, госпожа!

– И правда не достоин…

По знаку Сабеты Шанталь схватила Бертрана и приставила к его горлу воображаемый клинок.

– О прекраснодушная госпожа, чем я тебя оскорбил?

– Лицо твое – как пергаментный свиток, покрытый затейливыми письменами предательства. Тебя страшит само прикосновенье проклятой безделушки, ведь в ее застежке скрыта отравленная смертоносная игла! – Она выхватила воображаемый браслет из рук Бертрана и выставила всем напоказ. – Мои соглядатаи давно об этом предупреждали. А ты, Валедон, счел меня наивной простушкой!

– Клянусь, браслет я украл, не подозревая о его тайном предназначении…

– Украл? Да я любого вора всегда признаю по натруженным мозолям и по шрамам – меткам его благородного занятия, знакомым мне сыздетства. Твои ж ладони, Валедон, мягки, как тесто, а жилы твои не ведают упорного труда… Браслет тебе хозяева вручили.

Кало и Галдо, по мере сил изображая смятение встревоженной толпы, схватили Бертрана за руки.

– Мой вероломный замысел раскрыт! – прошептал он. – Вот мое запястье. Замкни на нем браслет, пусть за обман меня постигнет справедливая кара…

– Нет, легкой смерти ты не заслужил, убийца незадачливый! Однако браслет тебе вернут, не сомневайся. Свяжите предателя! Огонь в кузнечном горне разведите, чтобы презренный дар расплавить в нем, а после пылающий металл залейте в горло сладкоречивое. Позолотите язык льстецу! И пусть проклятое сокровище мерзавцу все внутренности напитает ядом. А гнусный труп подбросьте на улицу, в назидание его хозяевам.

– Молю о…

Мольбу несчастного Валедона заглушил очередной приступ рвоты, постигший Кало. Бертран и Шанталь отскочили в стороны, а Галдо зажал рот ладонью и побледнел еще больше.

Булидаци расхохотался:

– Монкрейн, похоже, твои близнецы тоже в чем-то провинились!

– Прошу прощения, милорд, – простонал Кало.

– Придется вам, друзья мои, пару дней вести добродетельный образ жизни. – Булидаци встал и потянулся. – Концовка оказалась неожиданной, но в целом великолепно! Особенно удались женские роли. Мне очень понравилось. Пожалуй, я стану постоянным гостем на ваших репетициях в «Старой жемчужине».

Неожиданная боль, сдавившая виски Локку, не уступала боли, написанной на лице Монкрейна.

4

– У нас еще будет случай побыть наедине, – не раз шептала Сабета Локку в последующие дни, но, как нарочно, чем дольше шли репетиции, тем изворотливее становились проклятые случаи.

Эспарцы по праву гордились театром «Старая жемчужина», построенным на деньги какого-то давно умершего графа. Роскошное здание, хотя и не сравнимое с долговечными постройками Древних, вполне могло простоять сотни лет. Время уже покрыло серо-сизой патиной белый мрамор стен и галерей, но деревянные подмостки, пропитанные алхимическими составами, были по-прежнему крепки и прочны.

Круглый зрительный зал находился под открытым небом; над галереями торчали шесты, на которых обычно крепили полотняные навесы для защиты от дождя и солнца, но самих полотнищ сейчас не было. Заботиться о подобных удобствах зрителей, равно как и об отхожих местах, надлежало труппе, дающей представления в театре, – графиня Антония сдавала внаем только помещение, не желая брать на себя лишние расходы.

Несомненно, настоящая сцена куда больше подходила для репетиций, чем тесный дворик госпожи Глориано. Старинные мраморные стены, преисполненные благородного достоинства, с готовностью ссужали его исполнителям, а то, что в двадцати шагах от конюшни выглядело дурацкой пантомимой, превращалось в завораживающее действо под сенью величественных безмолвных галерей.

Однако же эти неоспоримые преимущества сопровождались тенью их незримых родственников – затруднений. На рассвете актеры, мучаясь похмельем, грузили в телегу каморрцев недошитые костюмы, бутафорский реквизит и прочие неотъемлемые принадлежности любой театральной постановки, пешком проделывали двухмильный путь от постоялого двора госпожи Глориано до «Старой жемчужины», а вечером, по окончании репетиций, возвращались обратно. По условиям договора в театре им позволялось только репетировать и давать спектакли, а вот жить они должны были в другом месте; городская стража строго пресекала любые попытки расположиться на ночлег в самом театре. К сожалению, ежедневно приходилось тратить драгоценное время на дорогу.

Госпожа Глориано хотя и громогласно выражала свое недовольство ежевечерними попойками, но с готовностью обслуживала любого выпивоху, способного расплатиться звонкой монетой. Локк и Сабета по большей части не принимали участия в общем веселье, но свободного времени все равно не оставалось: после четырехмильной прогулки и целого дня изнурительных репетиций отчаянно хотелось спать. Вдобавок уединению мешало постоянное присутствие Булидаци.

Барон, наряженный простолюдином, оставался верен своему слову и все время проводил в обществе актеров. Каждый вечер Локк обессиленно валился в постель (такой усталости он не испытывал даже в селе, где трудился в полях под видом послушника Домы Эллизы), но Булидаци, похоже, обладал выносливостью десятка мулов. Вскоре все в Эспаре, к вящему раздражению Монкрейна, прознали о том, что труппа обзавелась благородным покровителем, и в таверну госпожи Глориано зачастили безработные актеры, зеваки, льстецы и подхалимы, надеясь привлечь внимание барона.

Барон Булидаци, однако же, не обращал внимания ни на кого, кроме Сабеты.

5

– О Каламакс, советник верный мой! – изрек Сильван Оливиос Андрассий, грузно опускаясь на складной табурет, временно служивший троном его сиятельного величества императора Салерия II, владыки всех теринцев. – Ужель на беспорочный небосвод, залитый лучезарным светом нашей славы, ты вновь наводишь грозовую тень?

– Мой государь… – Монкрейн отвесил поклон – не столько почтительный, сколько церемонный. – Нам надлежит поговорить о сыне вашем. Аурин, как подобает отпрыску царственного рода, ищет достойного занятия.

– Какого еще занятия ему надобно? Он наш преемник, тем и знаменит. Ему нет другого дела, как наследовать отеческий престол.