— Режим, — сказал Гордон хмуро, — пива нету, заботы о моем здоровье. Как будто мы в санатории, и за нами вот-вот явятся санитары.

— Не глупи, ребенку пора спать.

— Да пусть посидит еще, рано.

— Гордон, ты ведь отец, а отец обязан прививать ребенку понятия о дисциплине. Ты не можешь просто приходить с работы и позволять Максимилиану делать все, что ему или тебе в голову взбредет. Так что иди, уложи его в кровать. И не забудь выкупать перед сном.

К тому времени, как Гордон закончил исполнять родительские обязанности, он весь взмок, и у него и впрямь заболел желудок. Что за чертовщина. Виктория сидела в гостиной, невероятно красивая, изысканная и утонченная, листала дамский журнал, курила и дулась. Гордон подсел к ней на диван.

— Птенчик…

— Ты не видишь, я занята, я читаю.

Гордон никогда не видел, чтобы жена всерьез читала что-нибудь, разве разглядывала картинки. Но в данном случае и это не годилось, так как ненаглядная держала журнал вверх ногами.

— Птенчик, мне кажется, у нас какие-то проблемы.

— С деньгами? — быстро спросила Виктория.

— Нет. С нашим браком.

Виктория мгновенно вскипела от возмущения.

— Проблемы? Что за глупости. У меня нет проблем. Я готовлю тебе завтраки, обеды и ужины. Я занимаюсь твоим ребенком. Я каждое утро выковыриваю из-под кровати твои грязные носки. Я принимаю у нас дома толпы твоих неотесанных приятелей…

Опять чаровница Лорелея затянула любимую песенку о том, что замужество превратило ее из принцессы в Золушку. Песенку эту Гордон слышал не раз. И не два. Примерно миллион раз.

— А мне страсть как не нравится, когда ты куришь. Это вредно. Это тебе не идет. К тому же, от тебя потом пахнет дымом и серой, как от маленького чертенка. Но ты ведь на самом деле не такая? Ты ведь на самом деле очень хорошая, я знаю.

— Да кто ты такой, чтобы воспитывать меня?

— Твой муж.

— Му-уж! — передразнила Виктория. — И что теперь? По-твоему, это значит, что ты можешь приходить домой и указывать всем, что им делать, и всем тут распоряжаться и командовать? — прибавила Виктория с тем прелестным безумием, какое принято именовать женской логикой.

— Птенчик… да что с тобой стряслось.

— О чем ты?

— Тебя кто-то обидел? Напугал? Почему ты стала такой?

— Какой?

Гордон замялся, подбирая нужное слово.

— Несгибаемой.

— Несги… что?

— Такой… непреклонной.

Виктория сильно побледнела, но ничего не сказала, а молча уставилась на мужа. Гордон отобрал у нее сигарету, глубоко затянулся и продолжил:

— Пойми, птенчик. Брак — это не соревнование, кто кого пнет больней. Или кто кого умней. Или кто сильнее напугает своими воплями пятилетнего малыша. Брак это вообще не соревнование. Потому что из нас двоих… чисто физиологически… писать стоя могу только я. И, если я говорю, что мы на выходные поедем к Бенцони, значит, поедем. Нет. Ничего не говори. Просто кивни. Хорошо. А теперь, извини, пойду, полежу на диване.

2

Гордон и впрямь любил полежать на диване. Не только в отпуске. А еще в выходные и по будням, вечерами, когда возвращался с работы. Диван стоял в его домашнем кабинете. Стандартный, очень мужской диван из черной кожи. Не слишком удобный, довольно потертый, зато с подушечкой под голову, и Гордон мог вытянуться на нем во весь рост.

Справедливости ради, хотя он обожал диван до безумия, лежать ему там доводилось крайне редко. Не хватало времени. Он работал и зарабатывал деньги. Много денег. Чертовскую уйму денег. Потому что Виктории нужны были меха, бриллианты и антиквариат, и она привыкла получать все, что захочется на блюдечке с каемочкой, и само блюдечко получать тоже.

Гордон ни в чем не винил жену. У него и мыслей подобных не было. Она от рождения заслужила право на все блюдечки на свете. Она их стоила. Она их получала. Но ей было мало. Она жаждала заодно заполучить и его скромное, маленькое блюдечко. Она хотела не только его деньги, его время, его тело, но и его мысли. Каждую его банкноту, каждую его секунду, каждый его дюйм; и всегда знать, о чем он думает.

Поэтому она до глубины души оскорблялась, когда Гордон, утомленный до пены изо рта ее непомерными запросами и своими еще более непомерными амбициями, сваливался на диван и тихо лежал на нем, и умолял оставить его в покое. Она искренне обижалась, когда он говорил, что они не могут никуда пойти сегодня вечером, потому что он устал. Больше всего ее задевало, что, когда она спрашивала, о чем он думает, Гордон зверел и огрызался в ответ. Или отвечал, что думает ни о чем.

Однажды, правда, Виктория дозналась, о чем думает муж в редкие моменты отдохновения, лежа на диване. Произошло это до того, как Гордон стал чрезвычайно перспективным политиком, в те времена, когда он был молодым, необычайно прытким адвокатом.

Перед тем, как лечь на диван, Гордон проглотил отменный обед, включая десерт, выкурил сигару, пропустил кружечку, а Виктория, несмотря на несносный нрав, была редкостной красавицей и аристократкой в двадцатом колене, и эти факторы расположили его к откровенности.

— Лежа на диване, я думаю о диване, — поведал Гордон, притянув жену к себе и лениво исследуя соблазнительные выпуклости и томные впадинки ее стройного холеного тела.

— О том, на котором ты прямо сейчас лежишь? — спросила Виктория без иронии. Благодаря отцу, двум братьям, вероломному жениху и бесчисленным поклонникам она имела несчастье ознакомиться с прямолинейной, как отвес, мужской логикой, и не удивилась бы, окажись это правдой чистейшей воды.

— Нет, глупышка. Ты читала Платона? Я думаю об идеальном диване. Фонтаны, хитоны и опахала… а я лежу на диване, и знаю, что Я САМЫЙ ГЛАВНЫЙ. Могу начать войну и сам же ее закончить. Могу устроить гладиаторские бои в свою честь и заставить рабов кричать ave, Сaesar, morituri te salutant[10]под окнами своего дворца. Могу казнить, могу миловать. Могу разрушить Карфаген, поджечь Рим, прикончить Тиберия, напоить ядом Сократа, но, видишь ли, я парень мирный, ленивый, уставший до изнеможения и ничего такого не делаю.

Хоть он это говорил вроде бы шутливым тоном, Виктория поняла, что муженек изложил ей свою сокровенную мечту. Впрочем, она не до конца взяла в толк, о чем Гордон все-таки говорил, и обратилась за истолкованием его диковинных фантазий к своему психоаналитику.

— Ваш муж желает стать тираном, — объяснил психоаналитик, выслушав ее.

Виктория рассмеялась, искренне позабавленная наивностью супруга.

— Домашним тираном?

Психоаналитик напрасно потратил годы, выбивая из головы Виктории абсурдную мысль, что ее старший брат — бедный котеночек, не способный шагу ступить без ее помощи. Теперь с тем же успехом он пытался избавить ее от иллюзии, что ее муж — глупенький пупсик. Все равно Виктория беззаветно намеревалась прикончить и старшего брата, и мужа своей любовью. Это, наверное, придавало ее жизни великий, возвышенный смысл, но вот смысл жизни ее психоаналитику — едва ли.