— Ой, как воссияло солнце красное,

Да над всей над Русью раздольною,

Собирал Игорь-князь свою дружинушку

Воевать Царьград хитрокозненный…

Игорь цокнул языком и закусил губу, чтобы внешне оставаться чинным.

— Как сбирает Днепр воды малых рек,

Так собрал Игорь-князь рать несметную —

Стаю соколов вольнокрылую:

Русь, — что с речки Рось, северян — с десны,

И полян, и славян, и кривичей.

Снарядил солнце-князь десять тыщ ладей…

Ну здесь Игорь не выдержал — расхохотался:

— Да пьян ты, что ли? Или счету не учен? Где ты десять тысяч ладей насчитал? Пойди лучше к берегу и наново все их перечти, а потом мне скажешь, сколько получилось.

— Я, князь, вовсе не пьян, — ничуть не смутившись растабарывал сочинитель, — поскольку ты вина до конца похода не даешь, а у этих, степных зверюшек, ничего, кроме кумыса не выпросишь. А кумысу нужно выпить, чтобы захмелеть, два ведра.

— Вот я и смотрю, что два ведра ты в себя поместил, коли со счету сбился.

— Князь! — проникновеннейше выговорил песнопевец. — Это же специальный такой способ художества, которым владеют только очень даровитые сочинители. Греки называют такой способ «хиперболе». Я видел, видел, поди, что лодок у нас две сотни с небольшим, вместе с теми, что к нам дорогой пристали… Но для художества…

— Хорошо. Хорошо, — наконец перестал посмеиваться Игорь.

Иггивлад готов был продолжать:

— Да, так вот… Снарядил солнце-князь десять тыщ ладей…

— Нет-нет-нет! — вновь захрюкал от смеха Игорь. — Хватит уже! Это ты потом мне расскажешь. Когда гусли починишь. Теперь спать пора.

А на следующее утро, когда князь вышел из юрты, проспав добрый час лишнего, — вся обозримая на этом берегу степь была черна от воистину не поддающихся никакому исчислению полчищ степняков. И сердце Игоря возликовало.

Киев показался Добраве чудом негаданным. Никакие рассказы не могли сравниться с тем, на что смотрела она теперь своими глазами. Не раз приходилось слышать ей о том, что есть далеко за морем такие города, где хоромы до неба стоят, перед теми хоромами цветы растут невиданные, все дорожки там торные, гладкие, и народу там видимо-невидимо всякого, а прозываются те города Царьград и Александрия, — так вот, как ни хороши те грады заморские, а Киев град все их больше и краше. Не видела Добрава ни Царьграда, ни Александрии, но и без того, крутя спервоначалу по сторонам головой, не могла никак в себя прийти.

Что и обещал князь, через несколько дней после того, как они вступили в закон, прибыли из княжеского становища девять человек верхами, а с ними еще один с возком, запряженным толстенькой коротконогой кобылкой мышастой масти. Привезли они Добравиным отцу и матери немало неоцененных вещей, среди которых было даже новенькое орало с блестящим металлическим лемехом. И поскольку свадебный чин ладить не с кем было, — отправилась Добрава в жизнь новую без встречи жениха у коня, без дружек, без свахи, без убруса[77], без свадебной постели на ржаных снопах с караваем в головах…

А еще раньше того, когда молодайка объявила наутро своим родным о том, как распорядилась ею судьба, — отец, тот просто за голову схватился, ведь Добрава была старшей, был мальчик еще, Борщ, но он прошлой зимой семи лет помер от болей в животе, потому что вовремя нигде камня магнита не могли найти — хворь оттянуть, и вот теперь оставались в семье три малолетних девки, двух, трех и пяти лет, проку от которых в любой работе было немного. Да и село ждало, что этим летом оженится на ней Словиша, Пересветов сын… И вот к полудню уж все сельчане были взбутетенены исключительной новостью. Стоило Добраве отправиться за водой к реке или к Святому источнику, уж по дороге туда и обратно нельзя было встретить меньше десятка единоплеменников, в основном, понятно, баб и девок, которые просто падали на нее, как соколы на утицу, с одними и теми же расспросами. Некоторые повторяли этот труд и дважды, и трижды.

— Так что, правда, что ли, что князь на тебе женился, или врут люди? — возбужденно грохотала вечно мрачная высоченная и здоровенная настоящая богатырка Брячислава.

Добрава при всех расспросах только кивала или ограничивалась односложными ответами.

— Вот нашла ты себе мужа! — с необъяснимой ненавистью в словах бросила великанша. — Ну будет у тебя на три плахты больше. Так он же дома два дня в году бывает, — повернулась спиной и пошла прочь.

Но зато каким успехом пользовалась новая жена князя у молодых девиц, как раз озабоченных вопросом близкого замужества, в глазах которых Добрава сделалась просто сказочной героиней, удостоившейся баснословной удачи. С подобострастным заревом в глазах они требовали все новых и новых подробностей ее истории, на которые, надо признать, счастливица, действительно, была слишком скупа, все просили погадать для них на суженого, хоть на божьей коровке.

И Добрава вновь ловила для очередной подруги красного жучка, садила той на палец. А та, высоко подняв дрожащую руку, запинаясь, шептала жарко:

— Коровушка-буренушка, скажи, где мой жених живет? Коровушка-буренушка… Ах! Ты видела?! Она к дому Милована полетела! Она к дому Милована!.. Добравушка, я, верно, тоже скоро со своей волей девичьей распрощаюсь!

А дома все шло, будто ничего и не менялось. Поскольку дни пролетали праздничные, на работу особенно не налегали, но все равно приходилось и на огород заглянуть, и пойти с отцом сети проверить, да и светлыми вечерами попользоваться — за прялкой посидеть иной раз в избе, поскольку заслонка с единственного окошка в четыре на девять вершков[78]по-летнему была снята, и света для работы хватало, а то прямо на траву прялку вынести. И, кабы не бухтение — невнятные сетования отца да завистные глаза и нарочито жалостные речи матери, которыми она, как всякая мать, чье родительское превосходство было сокрушено обретением роженым дитятком суверенности, тщилась уязвить теперь не зависящее от нее счастье дочери, — так будто жизнь домашняя и не выходила из своей проторенной стези.

И все-таки эта маленькая изба, наполовину врытая в землю, с одной дверью, с одной, понятно, каморой, где помимо шестерых человек еще каким-то чудом умудрялась помещаться и круглая глиняная печь (ох, как же угарно бывало от нее зимой!), и два ларя, и погреб, это беспритязательное жилище, точно такое же, как у любого другого сельчанина (ведь избы ладили всем миром, как и поля орали, ставили переметы на птиц, косили, провожали зимы и встречали весны), вдруг показалась Добраве настолько с ней сращенной, что никогда не допустит до расставания. И становилось ей в эти минуты так больно и сладко на душе, что глупые слезы сами собой выползали из глаз, и она только успевала смахивать их украдкой, чтобы никто из родных того не приметил.