* * *

Над телевизором висит несколько наших детских фотографий, и среди них — та, на которой есть я, Билл и Бет; всем еще нет семи; мы сидим в оранжевом ялике, а лица у нас напуганные. По фотографии кажется, что вокруг нас одна вода; любой зритель сказал бы, что от берега нас отделяет много миль, и лучшее тому доказательство — выражение наших лиц. На самом деле, конечно, до берега не больше десяти футов, а мать возвышается над нами, стоя по щиколотку в воде в своем коричневом закрытом купальнике с белым ободком, и фотографирует нас. Эту фотографию мы знаем лучше всего; каждый смотрит на нее каждый день, а ее цветовая гамма — голубое озеро Мичиган, оранжевый ялик, наша смуглая кожа и белокурые волосы — стали цветами нашего детства. На снимке мы все вцепились в борт ялика, и нам хочется наружу, хочется, чтобы мать вытащила нас отсюда, пока этот ялик не утонул или не уплыл.

— Как дела в институте? — спрашивает она.

— Нормально.

Я не рассказываю, что прогуливаю занятия.

— Как у Кирстен?

— Все в порядке.

— Она мне всегда нравилась. Хорошая девочка. Энергичная.

Когда я опускаю голову на диван, я уже знаю, что оно приближается — как приближается почтовое отправление, как приближается то, за чем послали. Мы знаем, что это рано или поздно наступит, мы только не знаем, когда: спустя недели? или месяцы? Ей пятьдесят один. Мне — двадцать один. Сестре — двадцать три. Братьям — двадцать четыре и семь.

Мы готовы к этому. Мы не готовы. Все всё знают.

Под нашим домом — воронка. Его унес мощный торнадо, и теперь наш дом, моделька с детской железной дороги, беспомощно и жалостно крутится в ревущем черном вихре. Мы малы и слабы. Мы — Гренада[33]. С неба на парашютах спускаются люди.

Мы ждем, когда всё наконец прекратит работать, когда все органы и жизненные системы друг за другом поднимут руки вверх: Концерт окончен! — объявит предстательная железа; Я сделал все, что мог, — проворчит желудок — точнее, то, что от него осталось; До следующего раза, — добавит сердце, дружески хлопнув по плечу.

Через полчаса я снимаю полотенце, и какое-то мгновение кровь не показывается.

— По-моему, мы ее остановили, — говорю я.

— Что, действительно? — спрашивает она, взглянув на меня.

— Ничего не идет, — отвечаю я.

Я вижу, какие большие поры у нее на лице, особенно на носу. Много лет ее кожа была жесткой, никогда не сходил загар, ей довольно-таки шло — что особенно странно, если учесть ее ирландское происхождение и то, что росла она очень светлой…

И тут кровь начинает течь снова — сначала вязкой медлительной струей, с черными пятнышками засохшей корочки, потом — быстрее и алого цвета. Я снова сжимаю пальцы.

— Слишком сильно, — говорит она. — Мне больно.

— Извини, — говорю я.

— Я есть хочу, — произносит голос. Это Тоф. Он стоит у меня за спиной, около дивана.

— Что?

— Есть хочу.

— Я не могу покормить тебя сию секунду. Возьми что-нибудь в холодильнике.

— Что, например?

— Да мне все равно, что-нибудь.

— Что?

— Не знаю.

— А что у нас есть?

— Посмотри сам, а? Тебе уже семь лет, ты прекрасно можешь посмотреть.

— У нас нет ничего вкусного.

— Тогда не ешь.

— Но я хочу есть.

— Тогда съешь что-нибудь.

— А что?

— Господи, Тоф, возьми яблоко.

— Я не хочу яблоко.

— Иди сюда, мой хороший, — говорит мать.

— Поедим позже, — говорю я.

— Иди к мамочке.

— А что поедим?

— Иди вниз, Тофер.

Тоф возвращается вниз.

— Он меня боится, — говорит мать.

— Ничего не боится.

Через несколько минут я приподнимаю полотенце, чтобы взглянуть на нос. Нос стал пурпурным. Кровь и не думает густеть. Она все такая же алая и жидкая.

— Она не свертывается, — говорю я.

— Я знаю.

— И что ты собираешься делать?

— Ничего.

— То есть как это — «ничего»?

— Она остановится.

— Она не останавливается.

— Подожди немного.

— Мы уже подождали.

— Подожди еще немного.

— По-моему, нам надо что-то делать.

— Подожди.

— Когда вернется Бет?

— Не знаю.

— Нам надо что-то делать.

— Хорошо. Звони медсестре.

Я звоню медсестре — той, которой мы обычно звоним, если у нас возникают вопросы. Мы звоним ей, когда капельница не капает, когда в трубку попадает воздух или когда у матери на спине проступают синяки размером с тарелку. Если из носа вдет кровь, медсестра советует сильно сжимать ей ноздри и держать голову запрокинутой. Я отвечаю, что сделал все это, но не помогло. Она советует приложить лед. Я благодарю, вешаю трубку, иду на кухню и заворачиваю три кубика льда в бумажное полотенце. Возвращаюсь в комнату и прикладываю матери лед к переносице.

— Ой! — говорит она.

— Извини, — говорю я.

— Холодно.

— Это лед.

— Я знаю, что это лед.

— Лед и должен быть холодным.

Одновременно мне нужно сжимать ей нос, так что левой рукой я держу нос, а правой — лед на переносице. Это неудобно — у меня не получается одновременно делать и то, и другое, сидя на ручке дивана, да еще и смотреть телевизор. Пробую стоять у дивана на коленях. Перегибаюсь через ручку, чтобы одной рукой сжимать нос, а другой придерживать лед. Получается, но вскоре у меня затекает шея, ведь чтобы видеть экран, я должен развернуть голову на девяносто градусов. Так никуда не годится.

Тут меня посещает вдохновение. Я забираюсь на спинку дивана, поверх подушек. Растягиваюсь на спинке, и подушки шипят, когда я наваливаюсь на них всем весом. Вытягиваю руки вниз, так что и руки, и голова обращены в одном направлении — руки как раз достают до носа, а голова удобно устроилась на спинке дивана, и экран хорошо виден. Просто отлично. Мать смотрит на меня, и закатывает глаза. Я показываю ей большой палец. А она сплевывает зеленую жидкость в кювету-полумесяц.

Отец не двинулся с места. Бет стояла на пороге общей комнаты и ждала. От улицы его отделяло около десяти футов. Он стоял на коленях, но руками упирался в землю, а пальцы расставлены, как корни дерева на речном берегу. Он не молился. На мгновение голова его запрокинулась — он посмотрел наверх, но не в небо, а на деревья в соседнем дворе. С колен не поднялся. Он вышел за утренней газетой.