— Дитц, — позвал я его.

Он мрачно посмотрел на меня.

— Дитц, ты помнишь свое сообщение?

— Кто это? — спросила девушка.

— Люди, — сказал Дитц. — Люди, которым нужно выдохнуть.

— Как там хуястеры? — спросил я.

— Остынь, — сказал Трубайт, подтолкнув меня к травяному пятачку.

Дверь открылась, и на крыльце появился мужчина в охотничьем жилете.

— Нэпертон, — прошептал я.

— Ты и его знаешь?

— Скорее, он меня.

Нэйпертон ударил в планшет, как в бубен, и посмотрел на небо.

— Доброе утро, утро! — сказал он.

— Добрый день! — отозвались люди. Они говорили в один голос, будто бы лихорадочно пели. Слышались, конечно, признаки неповиновения или просто усталости, но большинство голосов звучали радостно, почти экстатично, безумно.

— Вечер где-то рядом! — воскликнул Нэйпертон.

— Доброе утро, вечер!

— Перед нами прошлое!

— Мы идем, прошлое!

— Будущее прошло!

— Прощай, будущее!

— Сейчас есть…

— Сейчас!

— Сейчас есть…

— Сейчас!

— Я есть…

— Я!

— Я есть…

— Я!

— А кто вы? — вопрошал Нэпертон, указывая на толпу.

— Аз есмь я. Я есмь аз!

Олд Голд начал биться головой об землю, дергаясь в экстатическом трансе. Он размахивал руками во все стороны и завывал, как баньши. Некоторые хлопали в такт его спазмам и воплям. Сложно сказать, поощрялось ли такое. Еще кто-то закатывал глаза и скулил. Дитц оценивающе смотрел на все это из-под своего котелка с выражением крайней скуки. Зачарованный Трубайт покачивался рядом. Олд Голд оступился и упал на траву — у него на губах солнечно поблескивала слюна.

— Аз есмь я, — бормотал он. — Я есть я. Я е я. Е я я. Я есть я есть я.

— Молодцы! — раздался чей-то голос.

У перил возникла новая фигура. Человек с вьющимися серебряными волосами и крепкими руками деревенского жителя. На нем были рабочие брюки и грязная белая рубашка. Этот человек был похож на учителя математики со Среднего Запада, профессора, который все свободное время копается в саду. Я сразу понял, что это Генрих. От него толчками исходило какое-то высшее спокойствие — мягкое, равномерное, харизма приглушенного шума.

— Люди, — тихо сказал он. — Я хочу передать вам кое-что. Если хотите, басню. Она касается одинокого смотрителя зоопарка и прекрасной дикой тигрицы, которая попала к нему под опеку. Когда я говорю одинокий, это и значит одинокий, хорошо? Я имею в виду смотрителя. Представьте себе, никому не известный человечек — друзей нет, семьи нет, любви тоже нет. Ничего. Представьте себе жалкого человечишку, самые сокровенные разговоры которого проходили у касс, в салат-барах или с зеркалом в ванной. Представили? Это очень важно. В нашем деле это называется управляемой образностью. Кстати, очень популярный прием в нашем деле сейчас, эта управляемая образность. Так что представьте себе, ладно? Одиночество. Безжалостно многообразное одиночество. Поймите, я говорю все это не для того, чтобы поставить в неудобное положение этого человека, который существует только на уровне притчи, — я говорю это для того, чтобы достичь максимальной честности в развитии характера персонажа. Потому что я верю в развитие характера. Люди, вы не должны рассматривать меня вне согласия с идеей притчи, управляемой образами, с доминированием персонажа. Но мы, похоже, сбились с проторенного пути. Намного отошли от протоптанной тропы. Так что притчи ради я прошу вас представить себе этого одинокого смотрителя зоопарка, чей единственный друг — эта прекрасная и дикая тигрица, попавшая под его опеку. Потому что — и это важно — ублюдок просто глаз не мог оторвать от этой кошки. Ублюдок просто влюбился в эту полосатую стерву. Противоестественно? Ну да, конечно, это противоестественно. Но я, люди, даже не знаю, что такое «естественно». По крайней мере, в этом мире. И, черт побери, я не собираюсь навязывать вам никаких моралей. Разумеется, я знаю, как в наше время важна мораль. Наше общество разрушается, раскалывается, разлагается, и еще много всяких неприличных слов на букву «р», — и все исключительно из-за нехватки моральной структуры. Но не на этой горе, люди. Если вам нужна рабская мораль, вам на следующую гору. А это — Гора Искупления. Это моя гора, мать ее. Поняли? Хорошо. Давайте вернемся к нашей регулярной ежеутренней притче. Когда мы последний раз отвлеклись, наш одинокий смотритель как раз возжелал тигрицу, попавшую к нему под опеку. И, позвольте заметить, подобная похоть заставляет задуматься. Поэтому однажды ночью он стреляет в нее транквилизатором и залазит к ней в клетку. Садится и обнимает ее одурманенную голову, целует ее, шепчет ей что-то на ухо, совершенно теряет голову — он теперь рабовладелец. Если вам больше нравятся рабовладельцы, дайте мне знать. Кладите свои предложения в ящик для предложений. Но пока что просто дослушайте меня. Этот смотритель. Он расстегивает штаны, врубаетесь? Он вытаскивает. Вытаскивает и делает дело. Дело. Он его Делает. Врубаетесь?

— Мы врубаемся, — отозвался Олд Голд.

— Ну и замечательно, — ответил Генрих и повысил голос. — Дело сделано, смотритель ставит будильник, чтобы не пропустить момент, когда транквилизаторы перестанут действовать, и ложится рядом с тигрицей. Он спит — спит таким сном, каким ему еще не доводилось спать. Это золотой сон непобежденного, глубокое забытье без снов. Непобежденного — в смысле, того-которого-только-предстоит-победить. Я чересчур? Может быть, я и чересчур. Но когда, скажите мне, когда хоть что-то бывало чересчур? Я никогда не видел такого. Все всегда бывает недочур, не так ли? Всегда, черт возьми, все недо-.

Ну да ладно, вернемся к нашему симпатичному зверолюбу. Ибо подобные истории зависят от симпатии, так что я советую вам симпатизировать ему. Или эмпатизировать. Что еще более симпатично. Вернемся к его периодическим тайным забавам. Вернемся к непобежденному чересчуру нашей золотой эмпатии и кошачьему траху смотрителя зоопарка. Повторяйте это каждый вечер — ну, скажем, неделю.

Итак, однажды вечером смотритель вскакивает оттого, что тигрица восстала ото сна и испустила рев, который может разодрать звезды. Вам нравится? Разодрать звезды? Я сам это придумал. В оригинальной притче такого нет. Но так уж устроены подобные вещи. Тысячи лет исправлений, усовершенствований. Я рассказываю вам историю. Мы собрались вокруг костра. Вокруг огня, черт возьми. И это так волнительно, мать его. Итак, тигрица — она рычит, мечется по клетке, и смотритель еле-еле успевает откатиться в сторону от ее влажной клацающей пасти и выскочить из клетки. Едва успевает. Видите нашего смотрителя, он ушибся, но жив. Жив, но до смерти напуган. Представьте себе это «напуган», люди. Напуган до усрачки — представьте себе это. Визуализируйте, визуализируйте.

Уф-ф. Вы можете сказать это, люди? Уф-ф? Сто к одному, что смотритель так и сказал. Уф-ф!