Ходить по облакам? Континуум? И это — излечение? Я выключил фонарь и вытянулся на койке в ожидании симптомов — того, что я уже считал своими симптомами. Обычно они собирались по ночам, нервные вспышки боли и содрогания, которые я полагал признаками естественного разложения.

У меня была больная раком тетка, которая поехала на Гуам за медицинским чудом: так я узнал про крысиные кишки, — а когда она вернулась, ей было куда как лучше. Умерла она только следующей весной, но я уверен, что эта поездка дала ей существенную отсрочку драгоценного распада. Может, вся разница в том, что они знали, чем она болеет. А я умираю от того, от чего не умирал еще никто и никогда.

Может, Генрих как-нибудь это назовет.

Или хотя бы напишет новый раздел в «Догматах» под названием «Жизни потерянные».

И я занялся тем, чем не занимался уже очень давно. Члену было очень уютно в моей ладони, он бился раненой птичкой, найденной в лесу. Грета и Кларисса у меня выступали в стриптизе по мотивам совершенно иного материала из другой области, я рисовал в воображении струи женской любовной влаги, льющиеся из фонтанов Вегаса. Дженнифер Эпплбаум — один-единственный волосок на ее соске приворожил меня на целый учебный год, и теперь она непрошено явилась в меховом палантине. Даже Мариса ехидно прошествовала мимо с видом победительницы.

Мой гарем был в полном сборе, я кончил, как Ксеркс греков.[9] Излитое высохло и покрыло пальцы новой кожей, а я провалился в сон. Мне снились фиги.

— Кому-то перепало.

Человек, которого мы встретили у ворот, теперь сидел на второй койке в халате из пейсли и фуражке сторожа. Похоже, мой ровесник, может, чуть помладше. Он как-то странно показывал-на меня пальцем. Кажется, ночью я скинул с себя одеяло. И теперь лежал со спущенными до колен штанами и обрабатывал низ своего живота — эдаким ленивым полусонным перебором.

— Холостяцкие привычки, — сказал я.

— А я, — ответил сосед. — Валяюсь в койке, весь день это делаю. До обеденного колокола не встаю. А потом мне становится противно, и я подвергаю себя суровой критике. Беру себе дополнительные обязанности. И не прикасаюсь к себе, даже когда моюсь. Я Бобби. Бобби Трубайт. Настоящий. В натуральную величину.

— Рад познакомиться, — сказал я.

— А ты, — стало быть, Стив, — сказал Трубайт.

— Меня не совсем так зовут, — ответил я.

Трубайт водрузил фуражку-на подушку и ощупал пальцами череп.

— У тебя бывает такое: снимаешь фуражку, и все равно кажется, что она на тебе?

— Нервные окончания, — сказал я.

— Ты невропатолог? А что, если какая-то сверхъестественная сила давит мне на голову? То, чего твоя наука объяснить не может?

— Все возможно, — сказал я.

— Да, ты так думаешь?

— В определенных рамках.

— Ну, видимо, мой долг первым приветствовать тебя здесь, в земле Неудачников. Пошли, сейчас будет Первый Зов.

Трубайт вывел меня в сияние грязи, утро. Мы прошли мимо домиков, понатырканных вдоль разбитой дороги. Стены из грубых брусьев с фанерными, жестяными заплатками. Участок располагался на полпути к горе, на террасе. Под нами, там, где лес отвесно спускался в долину, по обоим берегам реки, рядом с высоким стальным мостом тоже кучковались какие-то дома.

— Это Пангбёрн-Фоллз, — сказал Трубайт. — Фактически город. Раньше некоторые старожилы смывались туда, но это прекратилось после смерти Венделла. Ты уже прочел главу «Скиталец Венделл»?

— Нет.

— Вдохновляющий текст.

— В моей книге не было ничего про Венделла, — ответил я. — Про тебя, кстати, тоже.

— Я еще не заработал канонизацию. Я сейчас только на средней ступени осознания континуума. Меня еще не воспитывали огнем. Но я все равно записываю. Я хочу, чтобы мое Житие стало стилистической инновацией. Как и моя работа на киноэкране.

— Извини, — сказал я. — Я ничего не знаю про твою работу.

— Все ты знаешь, — ответил Трубайт.

— Не думаю.

— Да ты миллион раз меня видел. Наркоман, угонщик-наркоман, сын коррумпированного сенатора, тоже наркоман. Я играл их всех. «Что это за парень? — думал ты. — Отлично играет». Так вот, я и есть этот парень. И я отлично играю. Я, в рот долбать, специалист.

— Я в кино почти не хожу, — ответил я.

— Ага, ты небось читал каждый вечер, пока не ослепнешь.

— Именно.

— Псих долбаный.

— Ты о чем?

— Думаешь, они хотят, чтоб им напоминали?

Дорога вильнула в сторону.

— Это столовая, — сказал Трубайт, кивнув на дощатый сарай размером с деревенскую церковь. — А телки спят вон в том крыле.

— Я и не знал, что они тут есть.

— Ну да, тут в основном мужики, Вообще раньше тут одни мужики и жили. Из-за общества, которым правят телки, ну и все такое. Но у Генриха случилось прозрение, и теперь сделали исключение. Кстати, вон его берлога, справа.

Недалеко от столовой стоял еще один домик, у него даже крыльцо было.

— Кто это все построил?

— Прочти «Догматы». Вон там у нас коровник. У нас есть стадо дойных коров. Там Нэпертон заправляет. Мы делаем охренительно вкусную натуральную сырную пасту. Продаем ее в городе. Ты никогда не совал руку в рот новорожденного теленка? Потрясающе. Чувственно. Даже эротично. Но никакой грязи. Вообще никакой. А вон там, если по тропинке наверх, там — хижина воспитания. Я бы сейчас об этом не беспокоился. Твое время еще придет. Мы все очень заинтересованы в этом проекте.

— Каком проекте?

— Извини, это все мое предыдущее «я».

— Что-то я не вижу забора, — сказал я. — Где забор?

— Какой забор?

— Ну, ты же был у ворот прошлой ночью. С замком возился.

— Ага, был. Я на прошлой неделе записался на дежурства у ворот. Епитимья такая, наверное. Я не набожный, просто свинья гребаная.

— Так, — сказал я, — если есть замок и ворота, значит, должен быть забор — и где он?

— Да почему забор-то должен быть? Мы ж не преступники.

— Но ворота есть.

— А вот ворота должны быть. Иначе как внутрь заходить?

Внизу открылась дверь столовой. Люди пошли через лужайку к крыльцу Генриха. Мы вприпрыжку спустились по холму и догнали Олда Голда. Рядом с ним женщина о чем-то оживленно спорила с подростком: одинаково выпиравшие нос и челюсть выдавали в них мать с сыном. Люди стекались к крыльцу со всех концов поселения, некоторые хромали, некоторых скрутило довольно сильно. Неудачники, казалось, специализировались на деформированных костях и пустых взглядах. Они вытаскивали на траву соломенные маты или просто присаживались на корточки, перебирали мох, дергали головы одуванчикам и бормотали что-то небесам. Мужчина в котелке массировал шею девушке в кресле-каталке. Девушка была полной, но очень красивой, с копной крашеных хной волос. Человек поймал мой взгляд и приподнял котелок. Я увидел красное пятно у него на щеке.