Эдит открыла журнал и нашла строку, которая приковала ее внимание: «Я вижу Марию ежечасно. Боюсь, я схожу с ума».

Она вытащила стул, села и продолжила читать.

Он чувствовал себя марионеткой, запутавшейся в струнах. Было трудно двигаться, не застревая каблуком ботинка или не зацепившись пуговицей. Пряжа одновременно стесняла и совершенно не казалась прочной; он в одинаковой степени боялся как застрять, так и проделать дыру в хрупкой сети. Смотреть вниз было абсурдно. Земля казалась такой же далекой, как луна.

Каждые несколько футов он приостанавливал спуск и приветствовал ткачиху на дне паутины. Но либо ветер поглощал его приветствия, либо она игнорировала их, потому что ответа не было. Поскольку он не знал, в чем дело, оставалось лишь пробираться дальше, скользя и хватаясь за нити, все глубже в многоцветную паутину.

Вскоре он приблизился достаточно, чтобы увидеть, что она поразительная женщина, хотя и не в привычном смысле. Ее черты были красивыми, но резкими, даже мужскими. Она казалась недостаточно взрослой, чтобы быть матерью зрелого сына. Ее лысая голова напоминала идеальный фундук. Она не пыталась скрыть или приукрасить эту особенность. То, что могло оказаться фатальным изъяном для другой женщины, ее только сделало красивее.

Женщина утрамбовала уток костяной колотушкой, поправила поперечную рейку и начала плести следующий цвет, вытаскивая нить из невообразимой путаницы, которая ее окружала. Она никак не продемонстрировала, что заметила появление Сенлина или услышала приветствия, пока он не оказался на дне ее призматической воронки.

– Как тебя зовут? – не отрываясь от работы, спросила она.

Голос был звонким, но безразличным, как у медсестры в оживленной больнице.

Сенлин неуклюже распростерся перед нею, пытаясь произвести хоть мало-мальски достойное впечатление.

– Я капитан Том Мадд.

Лицо ткачихи не дрогнуло, когда она отложила челнок, достала откуда-то из своего одеяния блестящие ножницы и отрезала пучок нитей у своих ног.

Сенлин упал всего лишь на несколько дюймов, прежде чем паутина его снова поймала, но этой доли секунды хватило, чтобы кровь застыла в жилах. Каждая часть его тела дрожала от паники.

– Спокойнее, юноша. Не надо дергаться.

Сенлин хотел сказать, что он не дергается, у него конвульсии, но от ужаса челюсть свело, и он смог только хрюкнуть в ответ.

Женщина посмотрела на него в первый раз и, кажется, убедилась в справедливости изначального впечатления.

– Давай продемонстрирую, как звучит правда. Меня зовут мадам Фулмала Бхата. Слышишь ее? Как она звенит в ушах? Чувствуешь, как ее дрожь переходит через нити в твои пальцы и кости? Ты ощущаешь честность моего пульса. Правда безгрешна, как дитя.

Бусина размером с грецкий орех скользнула вниз по нитям от трубы в потолке. Ткачиха схватила бусину, вскрыла ее, вытащила маленький бумажный свиток и развернула, поддев краешек ногтем большого пальца.

– Ты продал два бочонка хорошего рома Джону Хэмму час назад. Откуда у тебя ром?

– Пиратство, – выдавил Сенлин, наконец-то сумев пошевелить челюстью.

– Вот и честный ответ. – Она сунула записку в свое одеяние и продолжила ткать. – Итак, теперь мы можем поговорить. Как тебя зовут?

– Том Мадд – это имя, под которым я странствовал последние месяцы. Но зовут меня Томас Сенлин.

– А этот Томас Сенлин – он капитан?

– Нет, он был… я был директором и единственным учителем в маленькой деревенской школе.

– Учителем? – Похоже, теперь она нашла его более интересным. Когда две новые бусины появились из трубы в потолке и сползли к гнезду пряжи, она позволила им остаться у ног неоткрытыми. – Чему ты обучал?

Он хотел бы притвориться, что они просто болтают и она вовсе не ведет допрос. Это казалось единственным способом удержать в узде тошнотворный страх. Конечно, трудно говорить непринужденно, когда ты запутался в паутине, словно муха.

– О, ничего особенного – чтение, письмо, математика, естественные науки, история…

– Какая история? – встряла она.

– Какая? Ну, я полагаю, та, что произошла, – ответил он со смешком.

Ее это совсем не позабавило.

– История не имеет ничего общего с тем, что произошло.

– Как вы можете такое говорить? Для меня очевидно, что вы ответственны, по крайней мере частично, за гобелен, который не дает бухте рассыпаться. Раньше я не мог понять, что на нем за узор, но те бусинки, которые скользят к вам, – это подтверждения событий, не так ли? Они сообщают вам, что добавить к записи. Итак, гобелен похож на гроссбух. Он содержит учет…

– …рождений и смертей, потерь и продаж, сезонов и бурь, долгов, клятв, черных меток, браков, приключений, песен, даже шуток. Всего, что для нас важно.

– Невероятно, просто невероятно. И все это вы отображаете в своем плетении?

– Да.

– Теперь понятно, почему гобелен полон символов, маленьких картинок и условных знаков, а не букв и цифр. Это для того, чтобы местные жители смогли прочитать его, так что он для них полезен. Вы их историк.

– Вот уж нет! – она сказала резко и пригрозила ему костяным гребнем. – Я веду записи. Тот, кто ведет записи, просто все запечатлевает. Историк все выдумывает.

Сенлин понял, что спровоцировал ткачиху, но не мог удержаться от спора, хоть и находился полностью в ее власти.

– Ну, это вряд ли справедливо.

– Согласна. Это несправедливо. Историк начинает с конца, а потом придумывает подходящее начало. Сказки сочиняет.

– Это нелепое обвинение. История – это повествование о ходе времени. И как в любом повествовании, в любой истории в нем есть некоторые детали, которые обязательно замалчиваются, некоторые прячутся под зонтиком поучительных отступлений и аналогий. Но небольшие упущения не извращают сути сюжета. Наоборот, проясняют.

– Ну конечно проясняют! Это потому, что из него удаляют все сбивающие с толку, запутанные и противоречащие части. Он понятный, потому что лживый! И вообще, кто эти благочестивые люди, пишущие историю? Кому они служат? У каждого историка, о котором я когда-либо слышала, есть благодетель, или учитель, или долг перед страной. История – это любовное письмо, адресованное тиранам и написанное кровью побежденных, забытых, изгнанных! – Ее прежняя благопристойность полностью исчезла, и Сенлин мельком увидел в ее пылкости сходство со страстностью сына. В ней тоже было немного его мании.