Однако человек, подошедший к дверям вестибюля и высунувшийсердитую физиономию, был типичным сторожем колледжа: лет шестидесяти двух, сизборожденными морщинами щеками и лбом, с настороженными голубыми глазами,слезившимися от слишком частого общения с бутылкой. На поясе у него виселбольшой будильник.

– Здание закрыто! – сказал он.

– Знаю, – ответил Энди, – но я сегодня утром участвовал вэксперименте в комнате семьдесят...

– Не имеет значения! По будням здание закрывается в девять!Приходите завтра!

– ...и я забыл там, кажется, часы, – сказал Энди. Часов унего вообще не было. – Что скажете, а? Только быстренько гляну.

– Не могу, – как-то странно, неуверенно сказал сторож.Ничуть не задумываясь, Энди шепнул:

– Конечно, можете. Я лишь взгляну и тут же уберусь. Вы дажене запомните, что я тут был, да?

Неожиданно странное ощущение: словно он выплеснулся изсамого себя и ПОДТОЛКНУЛ этого престарелого охранника, только не руками, аголовой. Охранник сделал два-три неуверенных шага назад, выпустив из рук дверь.

Энди вошел, слегка озабоченный. Голову его пронзила остраяболь, тут же перешедшая в тупую, которая утихла спустя полчаса.

– Эй, как себя чувствуете? – спросил он охранника.

– А? Конечно, хорошо. – Подозрительность охранника прошла;он одарил Энди дружеской улыбкой. – Поднимайтесь и поищите часы, если хотите.Не торопитесь. Я, возможно, даже и не вспомню, что вы были здесь.

Он побрел прочь.

Энди недоверчиво посмотрел ему вслед, рассеянно потер лоб,словно успокаивая небольшую головную боль. Что он, боже правый, сделал с этойстарой перечницей? Но что-то сделал, это уж наверняка.

Он повернулся, направился к лестнице, стал подниматься.

Верхний холл был затененный и узкий. Энди охватилонеотступное чувство клаустрофобии и дыхание перехватило будто невидимымошейником. Здесь, наверху, здание словно вдавалось в поток ветра, и он,тоненько напевая, разгуливал под карнизами. В комнате 70 была пара двойныхдверей с матовыми стеклами в верхней части. Энди стоял перед ними, слушая, какгуляет ветер по желобам, водосточным трубам, шурша заржавелыми листьями ушедшихлет. Сердце его тяжело стучало.

Он чуть было не ушел; казалось, лучше ничего не знать,просто забыть обо всем. Но он протянул руку, взялся за одну из дверных ручек,убежда себя, что беспокоиться нечего, поскольку эта чертова комната заперта, нуи слава богу.

Однако она не была заперта. Ручка легко повернулась. Дверьоткрылась.

Пустую комнату освещал колеблющийся лунный свет, он пробилсясквозь раскачивавшиеся от ветра ветки старого вяза за окнами. Света былодостаточно, чтобы увидеть, что коек больше нет. С грифельной доски все былостерто, она вымыта. Схема свернута, как оконная штора, свисало лишь кольцо, закоторое тянут. Энди подошел к нему, протянул дрожащую руку, потянул за кольцовниз.

Мозговые полушария: человеческий мозг расчленен на части иразмечен, словно плакат в лавке у мясника. От одного его вида у него сновазашевелились волосы на голове, словно после приема ЛСД. В плакате ничегозабавного, он вызывал тошноту, Энди слабо застонал.

Кровавое пятно было на месте; в лунном мерцающем свете онопоходило на черную запятую. Печатное название, которое до эксперимента явночиталось CORPUS CALLOSUM (мозолистое тело – часть мозга), теперь из-за пятна ввиде запятой читалось COR OSUM.

Такая мелочь.

Такого огромного значения.

Он стоял в темноте, смотрел на плакат, и его началопо-настоящему трясти. Насколько это подтверждает реальность остального?Отчасти? Большей частью? Полностью? Или совсем не подтверждает?

Позади он услышал какой-то звук – или это ему показалось? –крадущийся скрип ботинка.

Руки дрогнули, одна из них хлопнула по плакату с таким жеотвратительным чмокающим шумом. Под действием пружины плакат скрутилс кверху,прогремев в темноте комнаты, похожей сейчас на шахту.

Внезапное постукивание по дальнему окну, покрытому пыльюлунного света, – ветка или, может, мертвые пальцы в запекшейся крови: ВПУСТИТЕМЕНЯ, Я ТУТ ОСТАВИЛ СВОИ ГЛАЗА, ВПУСТИТЕ МЕНЯ, ВПУСТИТЕ МЕНЯ...

Он плыл в замедленном сне, в замедло сне, все более уверенный,что это тот самый паренек, дух в белом одеянии с сочащимися черными дырамивместо глаз. Сердце стояло у него прямо в горле.

Там никого не было.

Ничего не было.

Но нервы сдали, и когда ветка снова начала неумолимопостукивать, он выбежал, не позаботившись закрыть за собой дверь, пробежал поузкому коридору и неожиданно услышал топот гнавшихся за ним ног – то было эхо,отзвук его собственных быстрых шагов. Он сбежал по ступеням, тяжело дыша,перемахивая через две сразу, и оказался снова в вестибюле. Кровь стучала ввисках. Воздух, проходя через гортань, покалывал, словно сухие травинки.

Вахтер исчез. Энди вышел, захлопнув за собой застекленнуюдверь, и крадучись пошел по тротуару к площади, словно беглец, каким онвпоследствии стал.

***

Через пять дней Энди затащил Вики Томлинсон почти против ееволи в Джейсон Гирни Холл, хотя она решила, что больше не хочет и думать обэксперименте: получила свой чек на двести долларов, взяла на него деньги ихотела забыть, где его получила.

Он убедил ее пойти, проявив красноречие, о котором и неподозревал. Они пошли во время перемены в два пятьдесят; в дремотном майскомвоздухе с часовни Гаррисона лился колокольный перезвон.

– Что может случиться при дневном свете? – сказал он, подавлбеспокойство и отказываясь уяснить даже самому себе, чего он собственно боится.– Особенно когда вокруг десятки людей.

– Я просто не хочу идти, Энди, – сказала она, но пошла. Двоеили трое ребят выходили из аудитории с книгами под мышкой. В солнечный деньокна выглядели более прозаично, чем в бриллиантово-пыльном лунном свете. Вместес Энди и Вики еще несколько человек вошли в аудиторию на семинар по биологии,начинавшийся в три часа. Один из них стал тихо и серьезно говорить с двумядругими о марше против призыва резервистов, который предстоял в конце недели.На Энди и Вики никто не обратил ни малейшего внимания.

– Ладно, – сказал Энди хрипло и взволнованно. – Посмотрика.

Он раскатал схему, потянув за болтающееся кольцо. Перед нимипредстал голый мужчина, кожа с него была снята и на каждом органе написано егоназвание. Мускулы были похожи на мотки переплетенных красных ниток. Какой-тоостряк назвал его Оскаром-брюзгой.