Цель войны, практически и теоретически, сводится к уничтожению объекта субъектом и одновременно к уничтожению субъекта объектом. А так как дело обстоит именно таким образом (в чем никто не сомневается и сомневаться не может), то, собственно говоря, трудно понять, почему многие люди так часто удивляются естественному результату войны — обоюдной подлости. Наиболее подходящим для войны символом все-таки являются два взаимно пожирающих друг друга льва, которые попеременно могут быть названы и субъектом, и объектом.

Еще другим образом сказывается это своеобразное двойное воздействие войны. На первый взгляд две вещи кажутся характерными для войны: решимость убивать и готовность умереть. Готовность умереть за идею признавалась ценным проявлением нравственного величия всегда и почти всеми, принципиально всеми, за исключением одних только — потому, быть может, столь дорожащих жизнью — китайцев; преднамеренное же умерщвление или желание убить другого, наоборот, всегда и всеми считалось проявлением нравственной одичалости. Можно было бы думать, что величие и подлость — друг друга исключающие явления, что субъективному усмотрению всякого индивидуума предоставляется подчеркнуть в большей или меньшей степени хорошую или дурную стороны войны и что даже, пожалуй, только от характера каждого отдельного участника войны зависит извлечь из нее максимум нравственных сил или максимум одичалости.

В практике патриотов такая двойная возможность является, во всяком случае, весьма удобным предлогом для резких противопоставлений; «возвысившаяся благодаря войне толпа героев» — столь же распространенное среди народов выражение, как и «на войне огрубелая солдатчина» неприятеля. Между тем жертвовать собой человек имеет возможность во многих случаях: революционеры жертвовали собой во имя человечества, разные врачи — во имя изучения чумы; матери жертвуют собой ради своих детей, дети — ради родителей, «порядочный человек» — ради своих ближних.

Короче говоря, каждому человеку жизнь предоставляет достаточно поводов к самопожертвованию, и ему вовсе нет нужды прибегать к тому методу, при котором ему приходится предварительно умерщвлять множество других себе подобных.

Нельзя поэтому, как это часто делается, усматривать в происходящих на войне случаях самопожертвования доказательство необходимости самой войны. Существует ряд других областей, где можно столь же героически, но гораздо разумнее жертвовать своей жизнью: например, на пути к новым открытиям в борьбе с болезнями, во время пожаров, при добыче важных предметов потребления. Есть ли разница между героизмом офицера, под градом пуль несущего знамя впереди своего полка, и подвигом профессора Петтенкофера, с полным сознанием роковых последствий своего поступка проглотившего 7 октября 1892 года в Мюнхене культуру холеры ради изучения причин гамбургской эпидемии? Разве образ старца, мужественно идущего навстречу верной смерти, чтобы помочь человечеству, не возвышеннее и грандиознее образа генерала, пребывающего в полной безопасности в штабе и хладнокровно отправляющего тысячи людей на смерть и погибель?

Если наше время не богато Петтенкоферами, то следовало бы принять все меры к тому, чтобы их было как можно больше. Побольше Петтенкоферов и поменьше солдат! Сумма героизма осталась бы прежней, сумма же человеческого счастья на Земле возросла бы.

Следовательно, не «умирание», а «умерщвление» является характерным, настоящим признаком войны. Умерщвление же приводит к огрубению, к бесповоротному одичанию, если даже речь идет об умерщвлении животных и если даже убийство совершается в таких безупречно законных формах, как работа палача. Таково и всенародное убеждение: живодер и палач (добровольная гражданская служба, аналогичная недобровольной военной службе) не столь давно считались еще людьми позорной профессии и до сих пор живут инкогнито и довольно одиноко. Я не знаю и не желал бы знать ни одного из них.

Разница между палачом и солдатом, разумеется, все же существует: солдат (по крайней мере, ныне) несет в большинстве случаев свою службу по принуждению, вызывая тем самым с нашей стороны сострадание, тогда как палач совершенно не ведает в своей работе примиряющего коррелятива самопожертвования. Но так как последнее и не представляет собой необходимого, характерного признака войны, то неизбежным и неизменным результатом войны является лишь пренебрежение к субъекту в служащем предметом войны объекте, способствующее постепенно возрастающей дисгармонии между субъектом и объектом, т. е. усилению эгоизма.

Жажда крови

Один американский писатель, фамилию которого я позабыл, пишет: «Человек ведет свое происхождение не от благородных хищных животных, а от трусливых травоядных, которые, не будучи в силах умертвить другого, невольно набрасываются друг на друга».

Это соображение несомненно ошибочно (в большинстве случаев травоядные вовсе не нападают друг на друга; к тому же гораздо легче умертвить другое, более слабое животное, чем своего сородича), и по всей вероятности стремление человека к умерщвлению, представляющееся ныне даже врожденным, вообще не может быть рассматриваемо как унаследованное от животных предков, а является качеством, приобретенным лишь впоследствии.

В таком резко выраженном виде как у человека (у которого на известной ступени культурного развития оно почти всегда превращается в людоедство) это стремление не встречается среди животных Правда, утверждают, что иногда животные пожирают своих детенышей (например, свиньи). Но даже среди низших животных только в исключительных случаях взрослые особи пожирают друг друга.

Инстинктивное уважение к себе подобным, по-видимому, одно из основных свойств животного и наблюдается даже у самых первобытных животных. Среди же обезьян вообще не существует такой породы, у которой наблюдались бы черты каннибализма; поэтому можно с уверенностью сказать, что каннибализм отнюдь не пережиток звериной дикости, а чисто человеческое свойство.

Это подтверждается и тем, что в жилищах первобытных людей находили обожженные и раздробленные кости различных животных (мелких), но никогда не попадались в подобном же виде человеческие кости. Впрочем, несколько позже наступил период, когда почти все племена были людоедами. Предания о Пелопидах, Гайе, Полифеме ясно свидетельствуют об этом; в Библии тоже имеются кое-какие указания на это, а в раннем детстве мы читали об этом в сказках о людоедах.

Из того факта, что во всех преданиях речь идет о родителях, поедающих своих детей, можно заключить, что мы имеем здесь дело, по-видимому, с самым примитивным, самым естественным видом каннибализма, биологической целью которого являлось возможно скорое уничтожение слабосильных новорожденных, чтобы дать место здоровому потомству (по аналогичным причинам обычай умерщвления детей встречается у физически весьма сильных народов, напр. у спартанцев и китайцев). Быть может, к этому нередко присоединялись и практические соображения, дети служат обузой для кочевых племен.

Первоначально, следовательно, стремление людей к умерщвлению своих сородичей было понятно и целесообразно. Но вскоре сюда примешалось суеверие. Вкушая тела добрых предков или храбрых врагов, люди рассчитывали на то, что к ним перейдут и отменные качества поедаемых. Подобное суеверие, которое могло, конечно, и не быть исходным моментом каннибализма, перенесло обычай умерщвления даже