Я без колебаний решил, что мои терморегуляторные центры и так достаточно спокойны, если вообще не умерли, а контрактура гортани, хотя и мешает мне иногда глотать спагетти, при хорошем раскладе все же позволит прожить еще два-три десятка лет. Такие мысли пришли в голову, когда я увидел, что делают с пациентами мускулистые дамы в белых халатах, едва услышав жалобы на боль в суставах или заметив какое-нибудь пятнышко на коже. На фотографиях была запечатлена пациентка, которую поочередно обмазывали дегтем, крутили под душем с давлением как на дне океана, заставляли лежать в чане с кипящим купоросом и подвергали другим процедурам, при которых в памяти всплывало леденящее выражение «военные преступления». Я взглянул на список городских врачей, ожидая увидеть среди них фамилию знаменитого нацистского преступника Йозефа Менделя, но не нашел, и был даже немного разочарован — здесь бы он мог развернуться.

Я принял душ, пообедал, прошелся по городу и навестил на улице Rue Royale веселый маленький бар, расположившийся рядом с могилой Мартина Гилберта и монументом в честь II мировой войны. В таком месте долго один не просидишь, выпив кружку-другую, поневоле начинаешь оглядываться в поисках собеседника. Но в Валлонии, увы, почти никто не говорит по-английски.

Я искренне пожалел, что не понимаю по-французски достаточно хорошо, чтобы подслушивать чужие разговоры. Мне три года преподавали этот язык в школе, но почти ничему не научили. Учебники тоже оказались совершенно бесполезными, ибо их писали люди, близко не знакомые с современными реалиями. Они никогда не учили тому, что действительно нужно уметь сказать по-французски — как вызвать по телефону девочку, как заказать выпивку или поставить на место нахала, лезущего без очереди. Почему-то все уроки в школе были посвящены абсолютно бесполезным и скучным вещам, как-то: помыть классную доску, проветрить помещение, ответить домашнее задание. Уже в седьмом классе я понимал, что все это мне ни на хрен не понадобится в дальнейшем. Жизнь подтвердила детскую догадку: во Франции мне никого ни разу не пришлось попросить вытереть классную доску или сообщить кому-нибудь ценную информацию, что « Сейчас зима. Скоро будет весна». И слава Богу, а то бы меня приняли за идиота.

Я никогда не мог понять, почему бы не сделать учебники более приспособленными к настоящим интересам подростка, с темами, наподобие: «Геральд и Изабелла занимаются оральным сексом» или «Эротические сны Клода, сына премьер-министра. Это потрясающе!» По крайней мере, учеников не приходилось бы силком заставлять читать тексты.

Когда я проснулся, за окнами хлестал дождь. Улицы превратились в реки, и машины плыли по ним, как лодки, поднимая волну. Мне пришлось выйти, чтобы обналичить чеки. В магазинах продавались самые соблазнительные товары: сыры размером с автомобильную шину, связки сосисок, розовые штабеля копченых арденнских окороков, пирожные с кремом и прочая и прочая… Как умело европейцы оформляют свои витрины! Даже в аптеках, как завороженный, подолгу пялишься на мозольные пластыри и прокладки от старческого недержания мочи.

Дойдя до последнего магазина и решительно не зная, что делать дальше, я импульсивно решил двинуться на Durbuy, в надежде, что погода там будет получше. Честно говоря, рассчитывать на это было глупо, учитывая, что Durbuy находился всего в пятнадцати милях от этого ненастья. Тем не менее благодаря запутанности бельгийских железный дорог, путь до Durbuy занял у меня большую часть утра, потребовал трех (хотя и коротких) пересадок, но до цели я так и не добрался — оказалось, что в Durbuy вообще нет вокзала. Ближайший к нему пункт, до которого я смог доехать поездом, был Barvaux, который на карте от Durbuy отделяют полмиллиметра, а на самом деле между ними четыре километра.

Я хотел взять такси, но на вокзале ни одного не было. Пришлось идти в город в поисках автобусной остановки, где я и набрел на гостиницу. Суровая администраторша объяснила мне, что в Barvaux нет ни такси, ни автобусов. Я как мог, спросил ее, каким же тогда образом мне добраться до Durbuy, ожидая, что леди швырнет на прилавок каравай черного хлеба, но она просто сказала: «Пешком, месье», и чисто по-галльски, весьма энергично пожала плечами, так что уши ее чуть не оказались на макушке, а подбородок едва не достал пупка. Нужно быть галлом, чтобы суметь так сделать. А истолковать этот жест можно так: «Жизнь есть говно, месье, я согласна, но не ждите от меня сочувствия, потому что это ваше говно».

Поблагодарив ее за урок философии, я направился на край города и наткнулся на забор, за которым дремал пес. В честь моего появления он проснулся, оскалил пасть и начал с лаем бросаться на ворота, намереваясь разорвать меня в клочья.

Не знаю, что во мне неизменно приводит собак в ярость. Я бы разбогател, если бы мне давали самую мелкую монетку всякий раз, когда какая-нибудь собака старалась добраться зубами до моей задницы, пока хозяин стоял в сторонке и говорил: «Не понимаю, что с ним, он никогда себя так не вел. Может быть, вы ему что-нибудь сказали?» Это всегда приводит меня в шок. Даже если представить, что собака могла бы меня понять, неужели я предложил бы: «Привет, приятель, не хочешь ли попробовать кусок моей задницы?»

Впрочем, бывает и так, что собака не нападает на меня с целью усадить до конца дней в инвалидное кресло — это когда я прихожу к кому-нибудь в гости и сижу на мягком диване со стаканом виски. В этом случае собака (обычно это огромный пес со слюнявой пастью) решает, что гораздо интереснее не убивать меня, а заняться со мной сексом. Весь его вид при этом говорит: «Давай, Билл, снимай штаны, я весь горю». Хозяин же, как будто не замечая его поползновений, вежливо спрашивает: «Он вам не мешает?» Это тоже замечательно. Так и хочется ответить: «Нет, Джим, я обожаю, когда собака держит меня зубами за яйца и дрочится об мою коленку».

— Я могу вывести его, если он мешает, — обязательно добавляет гостеприимный хозяин.

И тогда мне хочется ответить:

— Не надо его выводить, просто сними его с меня! Меня бы ничуть не огорчило, если бы всех собак в мире собрали в один гигантский мешок и отвезли в какое-нибудь малонаселенное место — например, на Гренландию, где они могли бы сколько душе угодно носиться бестолку туда-сюда и нюхать друг у друга под хвостом — и никогда больше не доставать меня. Единственная порода, для которой можно сделать исключение — это пудели. Пуделей я бы лично пострелял всех до единого без всяких переселений.

По правде говоря, я не люблю животных. Даже золотые рыбки смущают меня. Само их существование — вроде вечного упрека: «К чему все это? — молча вопрошают они из-за стенки аквариума. — Вот мы плаваем, плаваем… А зачем?» Если я смотрю на золотую рыбку больше десяти секунд, безответность этого немого вопроса доводит меня до ощущения, будто я уничтожаю себя, или, что ничуть не лучше, будто читаю французский роман.

По-моему, единственное хорошее животное — корова. Коровы нас любят. Они безвредны, симпатичны, им не нужна коробка, чтобы гадить в нее, они не дают разрастаться траве, они такие доверчивые и глупые, что их невозможно не любить. По соседству с моим жильем на поляне пасется стадо коров. Можно подойти к ним в любое время, и через минуту коровы встанут рядом, не зная по глупости, что делать дальше, но счастливые уже от того, что находятся рядом с вами. Насколько я замечал, они могут стоять так весь день, а если вы не уйдете — то и до скончания века. Они будут выслушивать ваши проблемы и никогда не перебьют вас, не зададут неуместного или бестактного вопроса. Они навсегда останутся вашими друзьями. А когда вам надоест смотреть на их глупые морды, можно их зарезать и съесть. Очень удобно.