Мистер Дрек никогда не упускал возможности меня унизить.

— Что это такое? — спрашивал он, схватив кусок дерева, над которым я трудился последние двадцать семь недель, и поднимал его повыше, чтобы весь класс мог вдоволь нахихикаться.

— Я преподаю труд уже шестнадцать лет, мистер Брайсон, и должен сказать, что это самая кривая деревяшка, которую я когда-либо видел.

Однажды он взял птичий домик, который я смастерил, и он развалился прямо в его руках. Класс загоготал. Табби Такер смеялся так сильно, что чуть не задохнулся. Он не остановился даже тогда, когда я пригрозил ему через стол, что, если он не прекратит, я оторву ему яйца.

Официантка принесла мне пиво, и я вдруг понял, что последние десять минут провел, погрузившись в маленький мир своих воспоминаний, вполне возможно тихонько посмеиваясь и бормоча себе под нос, как бомж, живущий на автобусной станции. Я огляделся и облегченно перевел дух — похоже, никто ничего не заметил. Мужчина за соседним столиком был слишком занят, хвастаясь своей жене/любовнице, как продал румынам две тысячи видеокассет с Джейсоном Кингом и последние шестьдесят восемь тысяч экземпляров американского издания «Потерянного континента». Его спутница тем временем строила глазки субъекту, обедающему в другом конце зала, а точнее сказать, просто мастурбировала глазами, поскольку мужчина как раз вступил в борьбу с трехфутовым клубком спагетти и совершенно не замечал, что его откровенно используют в сексуальных целях.

Я сделал добрый глоток пива, согреваясь воспоминаниями и блаженствуя от мысли, что школьные дни навсегда остались позади, что никогда больше не придется обтесывать край деревяшки, излагать принципы американского «сухого закона» не менее чем в 250 словах или даже рассказывать, как в дальних странах из какого-то говна производят джут и что с ним делают. Мысль об этом всегда приводит меня в хорошее настроение.

Хотя, с другой стороны, мне больше никогда не придется погрузить кулак в мягкий, как подушка, живот Табби Таккера. Я не был хулиганом, но Табби был особенным мальчиком. Бог создал его с единственной целью — чтобы детям можно было кого-то постоянно избивать. Его били девочки. Его били дети на четыре года моложе. Это звучит жестоко, и это на самом деле жестоко, но он заслуживал побоев, потому что так и не научился держать рот закрытым. Он говорил самому крутому пацану в школе: «Бакли, где тебя стригли? На овцеводческой ферме?» или «Эй, Симпсон, это твоя мать чистит туалеты на автобусной станции? Скажи ей, что окурки лучше раскуриваются, если их высушить».

Каждый раз ему то устраивали «темную», то хлестали в раздевалке влажными полотенцами по заду, то он стоял в трусах под школьным дубом, пытаясь длинной палкой достать свои брюки с высокой ветки. В нем было что-то, пробуждающее в окружающих худшие чувства. Даже дошколята постоянно гонялись за ним по улице. Держу пари, что и теперь чужие люди без всякой причины подходят к нему на улице и бьют по роже. Я бы тоже так сделал.

Утром на вокзале выяснилось, что поезд до Кельна отходит через полчаса, и я зашел в кафе, чтобы убить время. Хозяйка увидела меня, но демонстративно принялась мыть полки за стойкой. Она находилась от меня всего в метре, так что при желании можно было сыграть на ее заднице как на тамтаме, но до меня дошло, что, если я хочу, чтобы меня обслужили, надо обратиться с официальной просьбой. Такие здесь правила. Правда, немножко удивило, почему бы ей не подумать, что я, возможно, нездешний и не знаю местных порядков — нет, она и не собиралась думать: я нарушал принятые правила и на меня можно было не обращать внимания. Это наихудшее качество немцев. Конечно, если не считать, что они время от времени развязывают войны в Европе. Но это и так всем известно.

Одному английскому журналисту, живущему в Бонне, позвонила на работу его домохозяйка и потребовала, чтобы он срочно приехал домой и перевесил свое белье на веревке более систематично. Он, не жалея слов, предложил ей убираться к едрене матери, но каждый раз после этого, возвращаясь домой, обнаруживал, что его белье перевешено «более систематично». Тот же человек однажды покосил газонную траву в свободное время, а потом на коврике возле двери нашел записку, в которой сообщалось, что в Северной Рейн-Вестфалии косить траву с полудня субботы до 9 часов утра понедельника запрещено законом, а если он будет продолжать, то на него пожалуются в газонокосильную полицию или что-то в этом роде. В конце концов его перевели в страну наркобаронов, в Боготу и, по его словам, это был счастливейший день в его жизни.

Кельн мне понравился. В нем я впервые заметил, что немцы тоже могут испортить город, как и любые другие люди. Они, без сомнения, сделали это с Кельном. Когда выходишь из вокзала, то видишь в конце эскалатора Кельнский собор — самое гигантское сооружение в готическом стиле на нашей планете. Он, несомненно, внушает трепет, но, когда его строили, о людях явно не думали.

Я был в Кельне, когда впервые посетил Европу, но мало что помнил о нем, за исключением массивного собора и той гостиницы, в которой остановился. В холле напротив моей комнаты стоял стол, заваленный немецкими еженедельниками, которые были полностью посвящены сексу и телевидению, а поскольку телевидение Германии тоже повернуто на сексе, то в журналах не было ничего, кроме секса. В то же время в них не было и ничего порнографического. Просто для немцев секс — то же, что для британцев садоводство.

Мне особенно понравился журнал Neue Review, «Новое обозрение», который каждую неделю писал о какой-нибудь молодой паре — например, автомеханике Руди из Дуйсбурга и его очаровательной жене, библиотекарше Грете, или что-то в этом роде. Каждую неделю эта была новая пара, и все они выглядели так, словно их вылущили из одного стручка. Все были молоды и привлекательны, обладали прекрасными телами и обворожительными улыбками. Снимки отображали, как эта пара занимается повседневными делами — вот Руди лежит под своим грузовиком с гаечным ключом и широкой улыбкой, а Грета на местном рынке ослепительно улыбается замороженным цыплятам. Другие фотографии показывали нам Руди и Грету, занимающимися домашним хозяйством: вот они вместе моют посуду, вот пробуют суп из кастрюли, вот возятся, задрав задницы, на меховом коврике.

В этих фоторепортажах не было ничего сексуального. У Руди, по-видимому, никогда не вставал — он и без того слишком хорошо проводил время, моя посуду и пробуя суп. Он и Грета выглядели так, будто каждый момент их жизни был блаженством. Они, совершенно счастливые, улыбались прямо в камеру, и их соседи, знакомые, коллеги и все остальные граждане Федеративной Республики Германии видели, как они режут овощи и загружают стиральную машину в праздничной одежде. А я думал: до чего же странные люди немцы.

Это было почти все, что я помнил о Кельне, и теперь, бродя по краю пропасти кафедральной площади, начал всерьез опасаться, что только это и стоило запомнить. Я встал у подножия собора и долго смотрел вверх, вновь потрясенный его величиной. В нем около 160 метров в длину и более 60 метров в ширину, а башни высотой почти как памятник Вашингтону. В нем может поместиться 40 000 людей. Неудивительно, что на его сооружение ушло 700 лет. И это — у немецких строителей! Британские до сих пор рыли бы фундамент.