тихо. Албарсты облегчённо вздохнул, и в тот же миг раздался крик, полный боли и ужаса. Албарсты вскочил на ноги и в три огромных прыжка оказался на втором этаже, в кабинете директора.

Первое, что он увидел, это безумные глаза Аттокура Дюйшеновича на мокром от пота лице.

У его ног на полу барахтались гули, причём Младший в этот момент успешно применял болевой приём, заламывая руку Старшему, и сквозь зубы цедил: «А я сказал – сначала горло…» Старший, почти теряя сознание от боли, но не теряя самообладания, отвечал: «Нет, ноги!»

Албарсты перешагнул через них и принялся распутывать верёвки.

Вечером Албарсты и Аттокур Дюйшенович посадили помятых гулей на автобус до Оша. В дорогу директор им выдал пятьсот сом, чтобы не попрошайничали, и пачку хорошего листового чая, чтобы не с пустыми руками к брату ехали. Прощаясь, гули хлюпали носами, размазывали по грязным щекам слёзы и просили не забывать. Албарсты обещал навестить их летом, как только с пенсией разберётся.

От автовокзала шли пешком. Аттокур Дюйшенович, во всяких переделках побывавший, оправился быстро и уже пенял Албарсты за бардак в кабинете и за окурки в витрине. Но тут же спохватывался, и благодарил за спасение, и обещал заняться его пенсией уже в следующий понедельник. Албарсты его не очень-то слушал, но согласно кивал и улыбался, щурясь от неясного света ранних фонарей.

Ене и Сохо

– Ты хоть выйди, посмотри, какой новый дом тебе построили! Такого дома ни у кого нет, дедушка. Потолки в нём высокие, стены гладкие, ровные, пол тёплый… Здесь-то тебе тесно было, темно. А там и окна большие, и дверь новая, крепкая. Собирайся, дед, собирайся! В новом доме жить будешь.

– Ещё скажи, кто дом строить помогал, не забудь, – жарко, в самое ухо подсказывала Алевтина.

– Да вот деду Митрию спасибочки, – продолжала Северпи́. – Он строил, старался. Ему Николай помогал… Кто ж ещё-то… А, да вот и Петюня тоже. Выйди, посмотри, как всё получилось-то.

Соседские мужики – дед Митрий и дядя Николай – солидно сняли шапки, поклонились. Дурачок Петюня, услышав своё имя, радостно засмеялся, за что и получил подзатыльник от стоявшей рядом строгой бабки Ульянки.

Дед Яркай, понятное дело, ответить ничего уже не мог. Он лежал на столе в праздничной рубахе, сложив на груди тяжёлые руки. Его большой мясистый нос после смерти как будто стал ещё больше – казалось, он вот-вот упрётся в потолок, и тогда перенести его из старого дома в новый – из духовитых, свежеструганных досок – будет сложно. Поэтому, посидев и немного подождав, пока Яркай смирится с переездом, начали его укладывать в гроб. Северпи облегчённо вздохнула. Хотелось курить.

Не любила Северпи сюда приезжать. Раньше, когда родители привозили её в деревню на лето, всё казалось совсем другим. Запутанный дом бережно хранил свои тайны, как кошка новорождённых котят: по тёмным углам, под пыльным крыльцом, где стояли пустые бутылки, во дворе, у трёх берёз, растущих из одного корня, за огромной деревянной лоханью, в которой дед по вечерам купал внучку, и Северпи сидела в этой лохани, как в лодке, растирала мыло ладошками и выдувала пузыри размером с цыплёнка.

Сейчас же дом был просто старым деревенским домом, сырым и неуютным. По стенам кое-где побежала чёрная плесень, крыльцо провалилось, а белоснежная некогда печь теперь вся была покрыта копотью. Но хуже всего был особый стариковский запах – запах нестираного белья и болезни.

Северпи злилась на деда – как можно было так себя запустить, думала она. Неужели нельзя было за всё это время сделать ремонт? Или хотя бы выбросить отсюда многолетний хлам, слежавшееся тряпьё, какие-то бесконечные досочки, гвоздики, мотки ржавой проволоки?

Если бы не похороны, ни за что не приехала бы. А как приехала – не успела ещё в дом зайти – соседки набросились с упрёками, мол, что же ты это, Северпи, за столько лет ни разу не навестила деда? Не стыдно тебе, Северпи?

Как будто она прохлаждается там, в городе… Да Северпи после смерти родителей ни одного дня не отдыхала! Учится, работает, телевизор недавно в кредит купила. Когда ей в деревню ездить, скажите? Хотела было ответить им что-то такое, резкое, но сдержалась. Не по-людски это – в день похорон скандал устраивать. Пошла Северпи за баню, выкурила там ментоловую сигаретку, успокоилась. Ладно уж, ради приличия как-нибудь пару дней потерпит этих старух.

Старух было много: тётка Алевтина, бабушка Кукамай, баба Раися, баба Анися, бабка Ульянка, Майнура и другие, имён которых Северпи уже и не помнила, – всего человек двадцать. И только разве что самая старшая из них – полуглухая и беспамятная бабушка Кукамай – вроде бы приходилась Северпи и деду какой-то родственницей. Остальные целый день крутились в доме, что-то приносили для поминального стола, обмывали и обряжали деда не из родственных, а из добрососедских чувств, да ещё потому что любое событие, даже такое печальное как похороны, было для них поводом показать свою значимость и важность перед всеми. Они тихонько переругивались, демонстрируя каждая своё понимание обычаев, указывали друг другу на ошибки и нашёптывали на ухо Северпи, куда пойти, что сказать и как сделать. Северпи поначалу отмахивалась, чем очень обижала старух, но в итоге сдалась и, повязав платок, стала послушно выполнять все указания тётки Алевтины – самой, пожалуй, молодой, но очень уж настойчивой и активной соседки, как-то оттеснившей всех остальных на задний план.

На обратном пути с кладбища тётка Алевтина поинтересовалась, какой памятник Северпи деду поставит – со звездой или с крестом?

– Не знаю, – равнодушно ответила та. – Наверное, с крестом, как у всех…

– Это отчего же как у всех? – возмутилась Алевтина. – Крест ставят, если покойник попом каким-нибудь был или инвалидом… А тем, кто воевал, надо звезду ставить! Яркай-то ведь воевал!

– Вроде бы да.

– Значит, звезду надо!

– Значит, звезду…

Северпи очень устала. Ей хотелось поскорее уехать отсюда, но следующий автобус будет только утром, так что ночевать придётся в доме.

– А с домом-то что делать собираешься?

– Не знаю, – пожала плечами Северпи. – Кто его здесь купит?

– Никто не купит, – подтвердила Алевтина. – Кому он нужен? И так уже полдеревни заколоченных стоит.

За столом Северпи еле заставила себя выпить обязательную стопку какой-то дряни и потом долго не могла перебить сивушный вкус кислыми блинами и сладкой кашей. Соседи пили и закусывали сосредоточенно, почти не разговаривая и не глядя друг на друга, будто выполняли важную, но утомительную и порядком поднадоевшую работу.