Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Тома. Ты большего достойна, знаешь, да? — в голове шумит. Анна ничего не соображает.
— Брось! — она взмахивает рукой, пригубливает вино. И когда они успели так опьянеть?.. Щеки у Томы горят. — Я его достойна. Он — муж. Я его выбрала. Всё. Всё!
— Тома.
Она будто чувствует, что разговор идет не туда. Отодвигается в сторону, смотрит в окно, будто хочет увидеть там мотыльков, бабочек или сочные яблоки на ветвях лысеющего карагача.
— Я памятник нашла, — говорит Тома. — Хороший памятник, крепкий. Найди фото, Ань.
— Не надо, — голос хриплый. Все внутри стискивает.
— Ему поставим оградку, памятник, скамейку… Сейчас все дорого, пандемия же. Но я по знакомству нашла. Быстро сделают.
— Тома, пожалуйста…
Она будто не слышит. По кирпичику вновь возводит между ними своего мертвого брата, боится этой полутемной кухни, этих пустых бутылок, этих объедков на тарелке и этой сгорбленной Анны.
— Белый или черный поставим? На черном помет видно будет. Грачи там, голуби. Но он бы черный захотел, да, черный.
Анна больше не может ее слушать. Просто физически не может, и у нее только два пути — рвануться прочь из комнаты, из квартиры, где все пахнет Томиными духами, где тепло, где ворочается это слабое чувство, или ближе к ней, к Томе, обогреться бы, хоть немного…
Анна не думает, мыслей в голове не остается. Она рывком притягивает к себе Тому и, нашарив губами ее губы, целует. Отчаянно и крепко.
Кажется, будто мотыльки и правда снуют за окнами, но нет. Наверное, это ветер, это доживающие листья пляшут, как полоумные. Звенят стаканы под Анниной рукой, когда она тянется к Томиному лицу и несмело гладит ладонью ее щеку.
От Томы кисло пахнет вином. Тяжелые духи пропитывают все вокруг. Кожа мягкая, теплая — никакой щетины.
И губы. Сладкие податливые губы.
Анна не сразу понимает, что Тома отвечает на поцелуй. Они целуются неумело, словно старшеклассницы за воротами школы, они тянутся друг к другу, крепче прижимают руками, и поцелуй становится все спокойнее, глубже и тише.
Жар окатывает кухню волнами.
Тома отстраняется первой — она, зажмурившись, тяжело дышит и все еще держит Анну в руках. Боится открыть глаза, будто все это обыкновенный сон, мало ли что может привидеться. Анна смотрит в ее красное лицо, и видит мужа, снова только его, это он здесь, он, почему же он вдруг стал Томой, может это она там, в гробу, а он живой, и Анна расколдовала его, как принца…
— Неправильно, — шепчет Тома. — Неправильно…
Анна целует ее в солоноватую щеку. Слабо целует, невесомо, будто умоляет замолчать. Все уже случилось.
— Мы не должны… — Тому почти не слышно. — Неправильно.
Кажется, они обе трезвеют. Рывком наступает реальность.
— Прости, — шепчет Анна. Даже притихшая на миг, всего на миг стылая боль все равно не затмевает раскаяние. Словно услышав их, Гриша всхрапывает во всю силу.
— Не надо нам… — Тома как в трансе, она раскачивается, она обнимает Анну, будто и не боится, что кто-нибудь сейчас зайдет на кухню попить воды и все поймет. — Не надо.
— Ничего и нет, — Анна отодвигается, стряхивает с себя Томины руки. Боль по нему возвращается, и все немеет: грудь, губы, щеки. — Ничего и не было, ведь так?
— Не было, — Тома все еще боится открыть глаза. — Не было.
Она поднимает голову. Губы у нее припухшие и темные от поцелуя, в глазах мелькает что-то, чего Анна прежде не видела. Холодом тянет из приоткрытого окна, и жар спадает, втягивается в слив забитой раковины.
Анна нашаривает выключатель и щелкает им, погружая кухню во тьму. Зачесывает Томины волосы за уши, и Тома чуть вздрагивает, хочет отшатнуться, но сидит, смотрит Анне в лицо, будто зачарованная.
Никакой косметики, никаких вьющихся смоляных волос. Его глаза. Это последний раз, когда Анна позволяет себе в ней увидеть его.
— Я так много не сказала… Но хотела бы сказать. Да и не смогу уже, наверное… — шепчет Анна, а Тома молчит. Подбирается вся, напружинивается, смотрит прямо и открыто. Она разрешает себе не быть Томой.
Она разрешает Анне попрощаться.
— Мы ведь хотели в следующем году думать о ребенке… — губы кривит истерикой. — Зачем ты так, а? Я… редко говорила, как я тебя люблю. А должна была говорить каждый день, каждый час. Все наверно так говорят, да? Но я не знаю, как это сказать… Я, наверное, совсем чокнулась. Но ничего не осталось. Почему? Это невыносимо. Я не могу. Не поверю. Но… Я всегда тебя буду любить.
Тома не шевелится, будто и сама умерла. Анна шепчет, говорит все, что хотела. Что не смогла. Что надо сказать, чтобы не сгнить изнутри, не сгореть, обжигая мотыльков беспощадным пламенем.
Все понемногу становится четким — от вина ноет голова, за окном скрипят ветки, кожура от бананов вызывает тошноту. Тома, отведя взгляд, в тишине поднимается и уходит из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Ничего и не было.
Это не он. Пора смириться. Тома — прекрасная и добрая Тома, мать двоих детей, примерная жена. Женщина. Анна никогда ведь не целовала женщин, даже не хотела, а тут…
Не он. Анну мутит от всего, что было в последние дни — и от прикосновений ненароком, и от объятий, и от желания, чтобы Тома лежала в гробу, а он был живым. Нет. Наваждение схлынуло. Анне больно, но она больше не станет цепляться за мираж.
Она не помнит, как оказалась на диване. Кожа, пропитанная чужими духами, словно горела.
Но внутри все немеет. И слава богу…
***
— Звони, если что, — Гриша строит из себя гостеприимного хозяина. — Примчим мигом.
— Да, мы приедем… — Тома стоит за его плечом, воспаленно глядит на Анну. Та, собравшая нехитрые вещи, поглядывает в телефон — вот-вот приедет такси, которое увезет ее в новую жизнь.
В новую. Но старую.
— Вот. Я тебе нарисовал, — Тимур смущается, но отец чуть подталкивает мальчишку в спину, и тот делает слабый шаг вперед. Анна бережно принимает из рук неумелый рисунок — две машины, пожарная и полицейская.
Тимур топчется на месте, и что-то в нем мелькает Томино, искреннее и стеснительное.
— Мама помогала, — будто подслушав чужие мысли, выдает он.
Анне стыдно перед ним и длинноногой Надей, которая сегодня подвела глаза черным и кажется совсем взрослой. Но даже если она и взрослая, даже если Тимур цепляется за папу, Тома все равно их. Их мама.
Как Анна вообще
