и отдали, парень из деревни уезжать не собирался, а мы не хотели думать, что наш дом стоит неухоженный и заброшенный.

А вот кое-что из мебели мы забрали. И сейчас стоял у стены шкаф-буфет, сделанный папой. Я помнила, как он вырезал все эти ромбики, завитушки, небольшие балясины для украшения края шкафа. Полировал на крыльце, поднимая целые тучи деревянной пыли.

И привёз тогда ручки для дверок. Настоящие. Не просто кругляшок из дерева. А железные, резные. Царские, как сказала тогда наша бабушка. И посуда, которую мама покупала. Скромные белые тарелки и чашки с обычным синим узором. А мне они казались необыкновенно красивыми. И я их берегла. За столько лет, ни одной тарелки не разбила.

Последним в наш дом заселился Лекс. Найденный во время одной из последних поездок на Байкал котëнок. Его братьев забрали Аня и Дина. Одного, со слепым глазом, выбрала для себя Аня и назвала Лихом. Второго за громкое мурчание Дина назвала Баюн. А этого, уставшего и обессиленного, но упрямо стоявшего на дрожащих лапках, я забрала себе. И назвала Закон. На латыни, которой всех своих дочерей обучила наша мама, это звучало как Лекс.

Свои порядки наш кот очень быстро навёл и в нашем домике, и по всему монастырю. Утро у него начиналось с обязательного завершающего ночь обхода. Лекс оказался охотником, и свою добычу всегда демонстративно выкладывал у вольера старого крупного пса, нашего монастырского сторожа Тумана.

— Отчитался, — смеялись монахини, — всех нарушителей переловил!

А однажды на территорию монастыря пробралась рысь. Дикий зверь метался и был сам больше напуган, чем стремился напасть. Но Лекс молнией кинулся к противнику в несколько раз крупнее. Кот явно собирался принять неравный бой, но спуску лесному родственнику не давать. Лекс чуть опустил голову с прижатыми ушами и отвёл назад лапу, словно замахнулся.

В этот момент к рыси проскользнула Курико и молниеносно ткнула куда-то в холку одной из своих длинных шпилек-спиц. Рысь недолго постояла, встряхивая время от времени головой. А потом просто упала.

— Не пугайтесь, — сразу всех успокоила Курико. — Рысь просто спит, её нужно отнести за ворота. Очнётся, сам, судя по некоторым признакам, убежит.

К нашему удивлению, Лекс пошёл провожать несостоявшегося противника. Я отжалела курицу, хотя и сомневалась, будет ли рысь есть уже убитую птицу. А Лекс уселся чуть выше по склону холма и наблюдал за диким зверем. Рысь очнулся только пару часов спустя и его заметно покачивало. Но курицу мужественно потащил в лес.

Потом монахини часто говорили, что видели рысь у стен. Мы с Курико порой оставляли в одном и том же месте еду. То что это был тот самый зверь, что пробрался как-то в монастырь, подтверждала и странная дружба рыси с Лексом. Они могли часами сидеть друг на против друга. Или вовсе спать. Но расстояние между ними всегда сохранялось.

Перестройка докатилась до нас с огромным опозданием. Нет, сëстры много рассказывали о том, что творится в нашей стране. Поездки на Байкал стали мечтой. Некоторые новости повергали в шок.

Что-то возмущало, например, как создание отдельных зон для бывших сотрудников. Преступник по моему глубокому убеждению не имел ни национальности, ни должности, ни положения! По полу понятно, но какое-то особое положение за то, что особь не просто преступила закон, а ещё и нарушив собственную присягу?

Но на общем фоне дикости происходящего это казалось мелочью. Этого никто не заметил. Как не заметили и огромного, непростительного предательства. Страна, за которую заплатили жизнями тысячи людей, перестала существовать просто на основании чей-то подписи. И народ, те кто воевал, восстанавливал из руин, работал на износ, совершал удивительные открытия, был брошен на произвол судьбы. Как собака, которую выгнали из дома, сделав в один момент бродячей.

И порой против воли просыпались мысли, что не там мы искали врага. Не там распутывали хитрые криминальные схемы. И к стенке ставили не тех.

Стен монастыря я почти не покидала, иногда выезжала за пенсией, да чтобы оплатить счета. С обязательным визитом на телеграф. В бывшей квартире я как-то прожила неделю, перед тем как её продать. И окончательно поняла, что решение уехать в монастырь было верным. Эти стены были мне совершенно чужими, хотя и я прожила здесь очень долго.

Квартиру я продавала не просто так. Наш монастырь онемел, большой колокол, который сохранился чудом, треснул и замолчал. А малая звонница без главного своего голоса не справлялась.

Я сидела на любимой скамейке на склоне у реки. Наблюдая за тем, как из осеннего тумана выскакивают на время то ветка, то птица, то ветер чуть разгонит марево, показывая ненадолго и реку, и лес. Уже лет восемь, если не больше, я предпочитала носить рясу, хоть и не принимала пострига. И даже в том, что вообще была крещена была не уверена. Перетягивала её на талии ремнём с ажурной пряжкой. Да носила тяжёлое, ещё бабушкино, золотое ожерелье. Тройная цепь сложного плетения, лежала на груди ярусами, один ниже другого. На нижнем крепились три небольших медальона-монетки. На оборотной стороне которых были выбиты три даты. Дни рождения её внучек, мой и сестёр. Вот так и получилось, что в свои семьдесят я носила бабушкино ожерелье и подаренное ей же кольцо с бирюзой. Только она цепь носила под одеждой, а я не боялась.

Накинутое на плечи пальто с каракулевым воротником хорошо согревало и позволяло подолгу сидеть у реки. Игуменья, спускавшаяся по каменной лестнице к реке выглядела мистически и нереально.

— А я вас ищу, машина пришла. Вы в город поедете? — спросила она меня.

— Да, — с усилием, пока ещё мало заметным, поднялась я. — Дело у меня важное в городе.

— Что-то случилось? — с тревогой посмотрела на меня настоятельница.

— Да давно уже. В такое время наш монастырь стоит, как немой. — Покачала головой я. — А скоро покров.

— Мы собираем, года за три наберём. — Улыбнулась мне Ксения.

Когда я принесла ей деньги и попросила заказать большую звонницу, настоятельница удивилась и деньги брать не спешила.

— Берите, не бойтесь. Это деньги с продажи квартиры. Мой последний дар монастырю. Большего уже не смогу, не по силам. — Объяснила я.

— Антонина Тимофеевна… — растерялась игуменья.

— Голос у монастыря должен быть. Громкий и решительный. Может хоть так до мира докричимся, добудемся. — Чуть улыбнулась я.

— Антонина Тимофеевна, а написать на колоколе что? — удивила меня вопросом настоятельница.

— Не поняла, — нахмурилась я.

— Когда колокол звонит, говорят, что это живая молитва. Раньше пожертвовать на колокол было очень почётно, и на внутренней стороне,