Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава 9.
Однажды, в жизни каждого настаёт такой момент, когда подходишь к зеркалу, и неожиданно понимаешь, что жизнь уже почти прошла. И начинаешь оглядываться, пытаешься сообразить, а на что ты истратила… Годы.
Для меня таким годом стал восемьдесят пятый. Десять лет ушли выкупом у времени за монастырь. Я так увязла во всём этом, что даже торжественные проводы на пенсию почти и не заметила. Выныривала на поверхность ради встреч с сёстрами, да поездок к Дине.
Наша мать, уже в весьма почтенном возрасте, переехала к сестре.
— Это ж разве дело? Девка в казарме растёт! С мужских рук с младенчества не слезает, — вздыхала она, заплетая непослушные детские кудри в сложные косы и заново начиная рассказывать, уже правнучке, о травах, о помощи которую они могут оказать, как той помощи просить, какую траву где и когда собирать.
— По-моему, Алька это всё слушает как сказку, — кивала я на мать с лисëнком.
— Она хитрая, всё запоминает! Мы уже при ней за языком следим, — смеялась словно помолодевшая с появлением внучки сестра.
Мамы не стало в восемьдесят шестом, и сложнее всего было не принять её уход, всё-таки возраст у неё был уже более чем почтенный, а объяснить трёхлетней малышке, что её ба больше не придёт. Дина рассказывала, что лисёнок ещё очень долго по утрам хватала гребень, расчёсок наша мама не признавала, и бежала в комнату, отданную сестрой маме. И стояла, прижавшись к косяку. Таких кос, как плела наша мама, никто из нас заплетать не умел.
Когда я вернулась после маминых сорока дней, меня ждало странное письмо. Меня приглашали на торжественное освящение Покровского монастыря. Основные работы были закончены ещё год назад. Некоторая оттепель руководства партии в отношении священнослужителей позволила закончить реставрацию именно как церковно-монастырского комплекса. Да и приходили на "служение" тихие и даже незаметные люди. Кто в рясах, а кто и в обычной одежде. Помогать по мере сил.
Навсегда запомнилась встреча в восемьдесят первом году. Я приехала в конце лета, в самый разгар работ. И пожилой, но крепкий мужчина, с совершенно седыми волосами, но удивительно живыми и даже по юношески любопытными тёмными глазами, бодро так перетаскивал в двух вëдрах песок для штукатурки во внутрь зданий.
Работая вместе, мы слово за слово начали разговаривать. И дошли до веры. Он спросил, почему я столько сил трачу на восстановление монастыря.
— Да не знаю я, зачем. Наверное, просто потому, что могу. — Честно ответила я.
Я и сама терялась в догадках, что такого в этих развалинах меня так зацепило.
— А на войне люди подвиги совершали, потому что могли. Кто-то танки останавливал, кто-то жизнь спасал, а кто-то свою фляжку с водой на всех делил. А глоток воды, он иногда обладает невероятной ценностью. — Улыбался работник. — Мир он ведь не у каждого просит, но всегда ровно столько, сколько человек может отдать. А вот захочет ли?
— Это очень странное место, — почему-то искренне призналась я. — Бывшая тюрьма, инфекционка… А здесь даже сейчас чисто и светло, голову поднимешь, и кажется небо рядом. Оно здесь даже в дождь не грозное, а как пуховый платок.
— Благословите, отче! — подошёл к нам Нестор Кузьмич.
Ходить он уже стал не так резво, при ходьбе опирался на палочку. Но умудрялся быть везде, и до всего-то ему было дело и интерес.
— Отче? — удивилась я.
— Патриарх Московский и всея Руси Пимен, — представился мой собеседник.
— Батюшка? А что же вы не в рясе? — хмыкнула в ответ.
— Да на тройке так сподручнее, — не заметил моего ехидства Пимен. — Прослышал вот, что дело здесь делается трудное, но богоугодное. Решил приобщиться.
— Ооо! Это не ко мне, — улыбнулась я, не сковывая скептического отношения. — Я в бога не верю.
— А во что ты тогда веришь? — присел рядом Пимен.
— В справедливость верю, в неотвратимость заслуженного наказания, в труд человеческий, в талант. В родную кровь верю, в единство, что может спасти в самый страшный час. — Прямо смотрела я в глаза мужчины. — А вот это ваше рай, ад, бог, чëрт… Простите, но бред сумасшедшего.
— Вот видишь, а говоришь не веришь, — улыбнулся Пимен. — Я ведь в то, что Бог это добрый дедушка на облачке не верю. Бог он не где-то, он внутри каждого человека. Как и дьявол. Творение, созидание, стремление вперёд, вера во внутренний нравственный закон… То, что ты зовёшь справедливостью. Вера, что все твои поступки будут известны и рассмотрены. И что воздастся. Это Бог. Твой, внутренний, истинный. Суровый он у тебя, строгий. Но много спрашивают с тех, кому и дано многое.
Монастырь встретил распахнутыми воротами и ярким солнцем, словно нарочно подсвечивающим белые стены трех малых и центрального храмов. Я отстояла благодарственный молебен, Нестор Кузьмич чуть ли не силком потащил меня на крестный ход. Молитв я не знала, поэтому слова для меня были фоном происходящего. А вот на воду, которую щедро разбрызгивал священник я смотрела с удовольствием. На солнце мелкие капли буквально на секунду вспыхивали радугой. И от этого вроде как простого и хорошо известного явления, словно светлело где-то внутри. В той самой пресловутой душе.
— Ну вот, — присел рядом на небольшую лавочку на пригорке у реки Нестор Кузьмич. — Теперь и уходить можно. На душе легко так, радостно.
— Далеко собрались, Нестор Кузьмич? — улыбнулась я старому эсеру.
— Так куда заслужил, туда и определят. По делам, — глубоко вздохнул Нестор Кузьмич. — А я по молодости-то бедовый был, покуролесил знатно!
— А это всё? Не зачтётся? — очертила я рукой монастырь.
— Это не для зачёта, это для души. И знаете, Тосенька, бог он сам всех нужных людей в нужных местах соберёт! И пока мы можем вот так, всем миром, ради чего-то общего, а не для себя… Никогда ни одна беда нас не переборет. — Довольно улыбался Нестор Кузьмич. — Эх, к старости всё тянет поразмышлять, пофилософствовать… В юности размышлять некогда, там действовать надо!
- Я это учту! — засмеялась я.
— А я чего сюда пришёл, настоятельница нас обоих приглашает на беседу, если мы не против, — поднялся эсер.
— Настоятельница? — удивилась я, так как после окончания ремонта немного выпала из дел монастыря.
— Да, монастырь
