— Не его ребенок, — говорит Коля. — Усов нет.

Папа, действительно, с усами.

— У него и нога деревянная, — добавляет кто-то.

— Тогда точно не его, — говорит Коля.

Подходит Санька, парень из соседнего подъезда, здоровается со всеми, а на меня смотрит подозрительно.

Коля разглядывает дырочки на его ботинках и спрашивает:

— Сам, что ли, сверлил?

Ботинки у Саньки старые, стоптанные, с заплатами.

Коля бесцеремонно засовывает палец под одну полуотвалившуюся заплату:

— Чего, как оборванец?

— Вот доношу и выброшу, — смущается Санька.

— Тогда пора, — говорит Коля. — Не жди, когда подошвы отвалятся.

Каждое Колино слово разжигает веселье все больше. Он и сам смешной: маленький, худой, коротко подстриженный, с толстенными, как у негра, губами и носом-картошкой. Вечно обкуренный.

— Ты куда, Сань, собрался?

Санька смущается еще больше, не хочет отвечать, но все, притупив смех, ждут, что он скажет — вернее, как прокомментирует это Коля.

— Да… к девчонке, — наконец отвечает он.

— Вон к той, что ли? — спрашивает Коля, указывая на кривоногую старуху с клюшкой.

— Нет, — улыбается Санька и уходит. Все ржут.

На клюшке, которую цепко, двумя руками, держит кривоногая старуха, виднеется полустертая надпись: «Коно» — раньше клюшка была хоккейной.

— Знаете, как эту старуху зовут? — спрашивает нас Коля и сам отвечает: — Павел Буре.

После того как они наржались, Емеля принялся рассказывать «наркоманские» анекдоты.

— Короче, Кибальчиш залез на баррикаду, размахивает флагом и орет во все горло: «Измена! Измена!» Плохиш забился внизу куда-то в угол и, лопая двумя ложками варенье, говорит сам себе: «Ничего не пойму. Вроде бы одну и ту же дурь курили, но меня почему-то на хавчик, а Кибальчиша на измену пробило».

Следующий анекдот был про то, как в самолете, во время полета, наркоман уселся на унитаз и потягивал косячок, а в это время летчики для другого пассажира, из новых русских, которому только что стукнуло тридцать лет, тридцать раз выполнили мертвую петлю. Потом наркоман выходит из туалета и восхищенно крякает: «Вот это дурь! Не успел затянуться, как тут же восемь раз за шиворот себе насрал».

Коля, увидев молодую маму с коляской, хотел что-то сказать, но Емеля перебил его:

— А вот еще, пацаны. Короче, наркоман пыхнул как следует и уселся на берегу. В реке мужик тонет, орет: «Спасите! Помогите!» — и уходит под воду. Из кустов выбегает милиционер, спрашивает у наркомана: «Кто кричал?» — «Никто», — отвечает тот. Милиционер уходит, а утопающий выныривает и снова орет: «Спасите! Помогите!» — и опять под воду. Из кустов снова выбегает мент: «Кто кричал?» — «Да никто», — говорит наркоман. Мент уходит, а мужик выныривает уже у самого берега и из последних сил шепчет: «Спасите… помогите…» Наркоман ставит ногу ему на голову (Емеля встает и показывает, как это происходило), чтобы она ушла под воду и, оглядываясь по сторонам, говорит: «Да тише ты, тебя менты ищут!»

Молодая мама с коляской прошла, зато в небе появился реактивный самолет, оставлявший за собой след — белую и упругую струю.

— Зарин распыляют, — констатировал Коля.

— Зарин — херня, — говорит кто-то из парней. — Мне вот завтра на дачу ехать, картошку опрыскивать — такой облом, блин. Заколебали эти колорадские жуки.

— Ненавижу дачу, — отозвался Емеля. — У меня аллергия на крестьянский труд. Копаться, ковыряться, полоть, опрыскивать… Уж лучше пусть предки возятся в этом навозе, им один хер делать нечего. Ты-то, Роберт, как на это смотришь?

— На что?

— На каторжный труд дачника. Ну, чтобы в земле возиться, словно червь могильный…

— Положительно, — сказал я. — Как раз я хотел попросить у вас лопату, очень нужна. Завтра же верну.

— Тебе когда нужна она?

— Если можно, прямо сегодня.

— Нет проблем, Роберт, — сказал Емеля и, сходив в свой подвал, вынес мне штыковую лопату с белоснежным черенком.

— Держи. Совсем новая.

— А метлы, Емель, у тебя нет? — лениво поинтересовался Коля.

— Зачем тебе?

— Чтобы летать. Как Баба Яга.

Они стали опять ржать, а я пошел домой.

— Верну завтра, — пообещал я перед тем. — Завтра вечером.

8

Я оставил лопату в прихожей, разделся и залез в ванну. Потом включил воду и пяткой заткнул сливное отверстие. И в это же самое мгновение сверху послышалась музыка. Для замечательной песни Джорджа Майкла бетонные плиты — не преграда.

«Меломан сидит в ванне, — подумал я. — Значит, все в порядке.

Хорошо, что ему нравятся те же песни, что и мне. Поставь он сейчас „Паранойю“ Носкова — и я точно залил бы уши парафином».

Я попытался представить себе, как выглядит этот меломан с третьего или четвертого этажа. Может, он настоящий красавчик — голубоглазый брюнет? А может, наоборот, жалкий уродец, вроде меня, ушастый, с огромными клыками, лысой башкой, и которого вдобавок бросила возлюбленная? Женщины — коварны и непостоянны. Находят себе красавчиков с карманами, полными бабок, а нас, уродцев, — по борту. Что нам остается делать? Торчать день-деньской в ванне, слушать Джорджа Майкла, Б. Моисеева и онанировать.

Возможно, перед тем как включить свой магнитофон, меломан тоже надевает на себя забытое или специально оставленное ею нижнее белье и возбуждается, вспоминая ее тело. Если она не успела постирать белье, он — счастливчик, потому что в трусиках, кроме сохранившегося запаха ее влагалища, мог затеряться золотистый кучерявый волос, — и, глядя на этот волос, легко представить, как прижимаешься губами к пухлому лобку, а затем — к влагалищу, раздвигаешь его нетерпеливым языком и слизываешь все ее выделения, словно яблочный сок. Стон, обязательно должен быть стон, тихий и волнующий. Она стонет от наслаждения, ты — от того, что доставляешь наслаждение ей. Потом ей захочется доставить удовольствие тебе и, посасывая и облизывая твое жалкое жало, она снова будет стонать, и ты будешь стонать, а еще лучше, когда все будет происходить одновременно: она сосет, ты — лижешь. Такую позу можно увидеть в любой порнухе, и она мне очень нравится, хотя, как я вычитал в одном старом номере «Плейбоя», многие мужчины находят ее неприличной, противоестественной, и одна мысль — засунуть свой язык в нежное влагалище жены — вызывает у них отвращение. Эти дураки и лицемеры, наверное, никогда и никого не любили по-настоящему.

Им бы поучиться у обезьян породы бонобо, единственных в мире животных, которые занимаются любовью во всех мыслимых позах, а кроме того, практикуют секс оральный, групповой, лесбийский, гомосексуальный и бисексуальный. Матери трахаются с детьми, братья с сестрами, все это в порядке вещей, но зато они никогда не враждуют и не ссорятся из-за еды. Об этом я вычитал в другом номере «Плейбоя», ну, где на обложке красуется обнаженная Наоми Кэмпбелл.