Сегодня, открыв дверь, Нина обнаружила, что Джим дома. Она не произнесла ни слова, наученная, что к нему нельзя обращаться, пока он сам не заговорит с тобой. Люка прыгнула ей навстречу, принялась об нее тереться, так что Нина даже вынуждена была прислониться к дверному косяку, чтобы не упасть.

— Привет, девочка, — прошептала Нина, почесывая Люку за ушами, оглаживая ей морду, спину. — Как дела?

Она прицепила поводок к ошейнику и медленно, тихо вышла, бесшумно прикрыла дверь, не потревожив режиссера — обладателя премии Эмми. Всякий раз, безмолвно появляясь в квартире и затем исчезая, Нина испытывала облегчение. Все происходило по такому сценарию, за исключением единственного раза, когда Нина только начинала работать, еще не знала правил и заговорила с Джимом; тот отвлекся, потерял нить сюжета и обернулся к ней, проорав во всю мощь своих легких: «Заткнись, твою мать!» С тех пор и по сей день — только короткий взгляд, но она все-таки боялась входить в эту квартиру. Казалось, однажды она неминуемо не сможет выйти оттуда целой и невредимой.

Впрочем, сегодня удалось уцелеть. Люка присоединилась к компании, дожидавшейся на тротуаре, и все вместе они отправились в Центральный парк. Там все один за другим пописали, потом пописали поверх меток друг друга, потом обнюхали все это дело, немножко устали, а потом гуляли, помахивая хвостами. Собаки не понимали, что сердце Нины до сих пор бешено колотится от встречи с Дэниелом. Пальцы подрагивали, чувства обострились. Но, подумала она, замечают ли собаки волнующий запах форзиции[10]или карапуза, зачерпнувшего горсть земли и деловито толкающего ее в рот, пока мамочка кричит «Нет! нет, нет, нет, Джонатан!»? Увидели ли они больную старушку под красным шотландским пледом в инвалидном кресле, которое катит медсестра в белом халате? Могут ли они осознать, что парочка, расстелившая на траве сине-белую клетчатую скатерть, на самом деле занимается любовью? Видят ли собаки детей, играющих в футбол на пыльной площадке? Отца, везущего на велосипеде детишек — одного спереди, другого сзади? Девушку в голубом бикини, загорающую на розовом полотенце и читающую «Войну и мир»? Что замечают собаки? У них отличное зрение, великолепный нюх, но что они на самом деле видят? Говорят, что мозг собаки по развитию соответствует мозгу двухлетнего ребенка. Это означает, что они должны испытывать любовь, печаль, радость и страх. Но осознают ли они происходящее? Сама Нина вполне осознавала, и сегодня картинки парковой жизни растрогали ее. На глаза навернулись слезы. Жизнь идет, и порой вы сами портите ее себе, как она в истории с Дэниелом, но жизнь идет. И вот оно, подтверждение, вокруг. Собаки, трава, зелень листвы, жара, дети, велосипеды, собачье дерьмо, любовники, жизнь. Что за место! Только в Нью-Йорке, только в этом парке и только если вы соблаговолите это заметить.

Вечером у Нины наклевывалось свидание. Свидания она ненавидела. Как и их отсутствие. Особенно отвратительна была мысль о свидании ровно в день очередного происшествия с Дэниелом. Однако какого черта? Нужно быть открытой для маловероятной возможности, что именно это свидание или любое другое может перерасти в милые, бурные отношения, если не в истинную любовь. Кроме того, обещание есть обещание. Поэтому она заставила себя влезть в любимое — и единственное — летнее платье. Без рукавов, черное, облегающее, точнехонько по фигуре. Впрочем, Нина прекрасно знала, что даже если она тщательно обдумает наряд и обеспокоится тем, чтобы ничего не съезжало, не открывало чересчур много или чересчур мало (а в изысканном платье ей непросто будет сесть в такси или убежать от опасности), время она проведет все равно отвратительно. «Небрежность в одежде» — вот ее девиз.

Она обулась в черные веревочные сандалии, открывающие ее загорелые ноги, а из волос соорудила на затылке хвостик. Из украшений — лишь крохотные бриллиантовые серьги, подарок отца. Пытаясь рассмотреть, как они блестят, когда она, чуть повернувшись, склоняет голову к плечу, Нина вспомнила вечер, когда отец подарил ей эти сережки.

Это был ее восемнадцатый день рождения, и отец посмотрел ей прямо в глаза — ужасно непривычно. Он, казалось, никогда особенно не интересовался ее жизнью, что, конечно же, было не совсем так. В душе он был своего рода цыганом, всегда стремился в дорогу, даже если это означало, как Нина вскоре поняла, отказ от жены, от своих обязанностей, от нее самой. Она так хотела стать его маленькой принцессой (разумеется, в фигуральном смысле, никаких богачей в ее окружении не было), какими ее подружки были для своих отцов. Но он совершенно не желал быть королем. Впрочем, в тот вечер он стоял рядом и держал в руках маленький черный бархатный мешочек.

— Ты скоро оканчиваешь школу. Я очень горжусь тобой. Что бы ты ни выбрала — научиться печатать, выйти замуж или даже поступать в колледж, — я всегда буду гордиться тобой.

Он смотрел на нее явно в ожидании ответа. Но в голове у нее крутилась единственная мысль — «научиться печатать»? Неужели отец не имеет о ней вообще никакого представления? Не знает, что она целый год заполняла анкеты в разные колледжи? Неужто он единственный на свете еврейский папаша, который не настаивает на высшем образовании для своего чада?

— Это тебе. Я люблю тебя, дорогая.

Она открыла мешочек и обнаружила там пару точно таких же бриллиантовых сережек, как те, что он подарил ей два года назад. Голова пошла кругом, словно она испытала сильный приступ дежа-вю или просто сходила с ума. Она изумленно смотрела на отца, ее лицо исказилось от недоумения и разочарования. Он не только дешево ценил ее — «или даже поступать в колледж»? — но так мало о ней думал, что забыл: точно такой же ритуал уже имел место, когда ей исполнялось шестнадцать.

Разумеется, некоторые могут взглянуть на это иначе: отец хоть и рассеянный, но любит ее так сильно, что даже дважды дарит ей одинаковые подарки в попытке выразить свои глубокие чувства.

Но такой подход можно считать идиотским.

Однако она должна была признать: для него это особенный момент проявления родительских чувств. И не собиралась омрачать его. Нина подумала, что обязательно разревется, если попытается что-то сказать, поэтому просто надела сережки.

— Прекрасно, — произнес отец, встал рядом, положив руку ей на плечо, и взглянул в зеркало.

Сейчас, одетая для свидания, она тоже смотрела в зеркало. Как странно… Куда ушло целых семнадцать лет? Куда делся отец? Однажды, вскоре после «вечера второй пары сережек», он просто ушел. С тех пор она виделась с ним, но пальцев на руках вполне хватит, чтобы подсчитать количество их встреч. Нина подняла руку, словно произнося клятву, выпрямилась во весь свой небольшой рост и громко произнесла:

— Нет, я не поддамся предательским чувствам. У меня свидание.

Сэм, примостившийся у ее правой ноги, взглянул на хозяйку, потом на ее отражение в зеркале и еще раз на хозяйку во плоти, прикидывая, которая из них услышит его мольбы. «Дай кусочек. Дай кусочек. Дай кусочек. Пожалуйста! Ну пожалуйста. Печеньице. Конфетку. Чего-нибудь, ради всего святого. Чего угодно. Помираю от голода!»