Когда Матвей излился в меня, мне показалось, что окончательно соединились наши сущности. Нет больше на свете Матвея Говорова и Майи Черниковой, а родилось некое новое существо, у которого нет пока имени, но есть общее, что было у этих двух людей, плюс то, что находится выше человеческих качеств, что доступно для понимания лишь космическим силам и что эти силы дают иногда людям от щедрот своих. И этот нечаянный подарок небесных сил достался на сей раз нам, а мы, не понимая его сути и не пытаясь ее понять, пользуемся его содержимым, наслаждаемся им, восторгаемся, удивляемся, словно дети красивому свертку под елкой. А ведь мы еще только-только начали развязывать бантик на его упаковке! Что же нас ждет там, внутри, под шуршащим цветным целлофаном?..

Мы лежали, раскинувшись, на травяном ковре, опустошенные и в то же самое время наполненные до краев тем, что обрушилось на нас в последние дни и ночи, и я наконец-то смогла произнести те самые слова, что ждал от меня Матвей.

— Я люблю тебя, — тихо сказала я, глядя в синее-синее небо.

Интересно, а хватит ли у меня мужества повторить эти слова наяву?

Вот и пролетела эта странная неделя. Нет, пожалуй, «странная» — не совсем правильное определение… Необычная, знаковая, роковая… Все не то! Все слишком мелко, поверхностно, неточно. Впрочем, и сама неделя еще не закончилась, прошла лишь ее рабочая часть.

Наступила суббота — долгая, мучительная, первая, наверное, суббота в моей сознательной жизни, окончания которой я с таким нетерпением ждал. Пожалуй, именно в этот день я окончательно убедился, что люблю Майю. Ведь я не мог без нее жить. Все валилось у меня из рук, ничего не шло на ум, все вызывало тоску и глухое раздражение. Я лишь ждал, ждал, ждал… Ждал ночи. Того яркого, словно вспышка магния, мгновения встречи, когда вновь замрет сердце, подкатит к горлу сладкий комок, защекочет в животе, побегут по коже мурашки…

Я жил ожиданием, я мечтал о встрече, я жаждал ее сильнее глотка воды в знойной пустыне. Я был счастлив. Но был также и несчастен, как никогда! Я не мог смотреть в глаза Наташе… А она, как нарочно, стала в эти дни необычно разговорчива со мной, улыбалась, даже пыталась шутить. Может, она чувствовала что-то? Может, ее сердце, связанное с моими незримыми нитями, шептало ей о грядущей беде?..

Впрочем, разве я уже что-то решил?.. А разве нет? Неужели надо притворяться перед самим собой, что я не знаю, чего хочу, о чем мечтаю? Разве я не представляю всю свою дальнейшую жизнь только вместе с Майей? Ведь я не смогу долго притворяться. Я не умею обманывать и не хочу этого делать! Мало того, слова правды так и готовы сорваться у меня с языка. Мне не терпелось рассказать все Наташе, чтобы снять с себя тяжесть вины и предательства. Хотя… Как ни смешно это звучит, но я ведь формально не изменил жене! Ни разу. Мало ли что кому снится!..

Ой-ой-ой, Матвей! Будет тебе!.. Не изменяет он, как же… Разве дело в физической измене? Почему-то всегда упор делают именно на ней. Но ведь сам по себе половой акт — только физиология. Почти такая же потребность организма, как еда, сон и прочее. Не считаем же мы, ужиная в ресторане или обедая в рабочей столовой, что изменяем жене, отказываясь от пищи, приготовленной ею? Просто мы хотим есть, а домашние котлеты с борщом далеко. Так и здесь. По крайней мере, аналогия просматривается.

Другое дело — чувства. Когда ты до умопомрачения жаждешь обладать — даже пусть не в полной мере, просто быть рядом, — одной-единственной женщиной, и эта женщина — не твоя жена, то… Вот тогда, я думаю, ты изменяешь жене. Одними мечтами своими, желаниями и надеждами. А уж если они начинают сбываться!..

Но самое страшное для меня было даже не предстоящее объяснение с Наташей. Дети… От одной только мысли, как они воспримут это известие, меня бросало в холодный пот. Ведь они уже не маленькие! Но и не настолько взрослые, чтобы понять меня. И простить. Может быть, десятилетнему Лешке это будет перенести легче, ведь я никуда не денусь, буду часто навещать их и по-прежнему любить… А вот Катя… В двенадцать лет девчонка — почти девушка. В этом возрасте происходят не только физические изменения, меняется и психика. Внутренний мир подростка настолько раним и тонок, что стоит лишь неосторожно тронуть, посильнее толкнуть — и он разлетится на мелкие, острые, больно ранящие осколки. Катюшка не простит меня, я это чувствовал. Может быть, потом, когда станет по-настоящему взрослой…

Боже мой, почему за счастье приходится платить такую цену?!

И все-таки я не могу. Не могу без Майи! Уж лучше тогда… вообще уйти. А ведь и правда, что в этом страшного? Страшно жить без нее, а не жить вовсе — так легко и просто.

Вот только… дети. Да-да, опять же дети. Что будет с ними? Как они переживут это?..

Нет, надо жить. Как бы ни было трудно. А то, что будет очень трудно, не вызывает уже никаких сомнений. Как бы я ни поступил. Останусь в семье — перестану быть собой, жизнь потеряет для меня смысл без Майи. Уйду к ней — потеряю, как минимум, дочь, нанесу незаслуженную рану Наташе. И ведь есть еще муж Майи! И ее малыш. Расстаться с которым она, разумеется, не согласится. Готов ли я к тому, чтобы стать отцом чужому ребенку? Предав при этом своих… О Боже! Ну по чему жизнь так сложна, так по-дурацки устроена?!

Какое счастье, что ночь все же наступила. Я прыгнул в кровать еще в начале двенадцатого, хотя обычно раньше полуночи не ложился. Заснул, конечно, не сразу, а когда Морфей наконец сжалился надо мной, я сразу увидел Майю. Она сидела на песке, обняв колени. Увидев меня, вскочила и бросилась навстречу:

— Я так скучала! Я не могу без тебя!..

— Я тоже… — хрипло выдохнул я. Голова закружилась от невыносимо яркого, словно само солнце, счастья. И я забыл обо всех тягостных раздумьях, терзавших меня целый день. Ведь она была рядом. А все остальное при этом попросту перестало существовать.

Мы снова плавали в океане любви, мы опять летали в облаках неземного блаженства! В эту и во все последующие ночи мы познавали друг друга и самих себя, мы делали удивительные открытия. Нам не нужна была «Камасутра» — мы писали ее заново. Для нас не было никаких запретов, ничто не казалось нам противоестественным. Может быть, многое из того, что мы делали, кто-то назвал бы извращением. Но я категорически не согласен с этим! Если один человек жаждет что-то дать любимому, а тот горит желанием это принять, и при этом оба полу чают удовольствие, чувствуют неземное блаженство, сладостное наслаждение — о каком извращении может идти речь? Само это слово звучит гадко, и называть так то, чем мы занимались в порыве страсти, и было бы самым настоящим извращением!

Постепенно нам стало казаться, что эти волшебные сны и есть подлинная явь, а все, что происходит в том, таком далеком, таком ненужном здесь мире, — лишь снится нам, чтобы немного оттенить, что ли, наше счастье… Чтобы мы имели возможность сравнить то, что имеем, с тем, что пришлось бы терпеть, живя в серой, лишенной сказочных красок реальности. И, предаваясь любви, мы забывали о ней, как часто забываем обычные сны…