— Хорошо. «Зарубцевавшимися» или «зарубцованными»?

— Не важно. Это мы успеем выяснить. «Что бы то ни было, но зрелище этой ткани, изрытой ямами и зарубцевавшимися ранами, подобной поверхности Луны, с таким же красным несформировавшимся покровом, как кожа тощего, только вчера вылупившегося птенца, такая же зеленовато-мутная, как… как безвкусное стеклянное пресс-папье, — зрелище это неизменно вызывало подспудную тревогу. Оно напоминало мне доисторические конвульсии Земли в ужасающе вульгарном эпизоде «Sacre du Printemps»[9]из «Фантазии» Уолта Диснея, — постойте, снимите «ужасающе вульгарном», это же не критическая работа о кино, — «в эпизоде «Sacre du Printemps» из «Фантазии» Уолта Диснея. А более всего оно напоминало мне о том, что глаза — это две части тела, два предмета» — курсивом, — «предмета, элемента, которые можно потерять, размозжить, поранить…».

— Разве не в таком порядке: «потерять, поранить, размозжить»?

— А? И почему же?

— Просто здесь есть нарастание: по степени серьезности увечья «поранить» явно менее тяжко, чем «размозжить», правда?

* * *

— Совершенно верно, совершенно верно. Точно подмечено, Джон. Продолжайте в том же духе.

— Наша фирма стремится во всем угождать клиенту.

— Диктую дальше: «которые можно потерять, поранить, размозжить, которые, как я сам убедился, можно вытащить из глазниц, даже покатать на ладони. Изнутри» — слово «изнутри» в кавычках, — «"Изнутри" до меня никогда не доходило, если только я случайно не наталкивался на мысль» — «наталкивался на мысль» в кавычках, — «что у меня на самом деле два глаза, а не один. Изнутри я был человеком-Циклопом» — заглавное Ц, точка с запятой; «мой единственный глаз, глаз Циклопа, был, в моем восприятии, одновременно и органом наблюдения, и экраном, на котором отражался окружающий мир» — точка с запятой; «мир, который представал передо мной и которым я управлял — я имею в виду, стремился управлять» — «я имею в виду» тут, между прочим, часть текста и дается в тире, — «был внутри глаза вполне реальным чувственным ощущением» — откройте скобки — «(удалите глаз, и вы одновременно удалите и мир)» — скобки закрыть, точка. «Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше…» Впрочем, постойте, постойте. А я об этом говорил?

— О чем?

— О стеклянном пресс-папье?

— Пампампампампампам, где же, где же… Да, говорили: «такая же зеленовато-мутная, как безвкусное стеклянное пресс-папье».

— Ага, говорил, конечно же говорил. Стало быть, продолжаю. «Таким образом, глаз в конечном итоге оказывался тем самым стеклянным пресс-папье, о котором я говорил выше, с одной только разницей: вместо маленького рождественского пейзажа, навевающего воспоминания детства» — откройте скобки — «(если перевернуть пресс-папье, в нем начинает кружиться легкий снежок)» — скобки закрыть, — «глаз содержал мир как таковой». Новый абзац. «Но его ли я видел на самом деле» — «видел» в кавычках, после «деле» запятая, — «видел ли я на самом деле собственный глаз? Как это глаз может исхитриться увидеть себя самого? Заглянуть в собственное нутро или, если так можно выразиться, соотнести увиденное с субъектом видения? Ведь уже в те времена я был близорук, даже тогда я видел внешний мир только через очки. И тем не менее каким-то чудесным образом я видел эту поверхность, напоминающую лунную, так же четко, как видит человек, наделенный нормальным зрением. Чем же я ее видел» — выделите «чем», вопросительный знак. «Чем же я ее видел? Несомненно, тем самым инстинктивным атавистическим зрительным импульсом, о котором я говорил выше и который в конечном итоге сильнее просто обладания органами зрения».

— Пол, хотите на минутку прерваться?

— Чем вызван ваш вопрос?

— Мне кажется, вас что-то беспокоит.

— Я вам говорил, что мне будет очень нелегко надиктовывать книгу. Так оно и оказалось. Гораздо труднее, чем я предполагал. Я весь в мыле, как загнанная лошадь. Даже ворот рубашки мокрый. Отчего я так потею?

— Может, прервемся ненадолго? Как раз одиннадцать, перекусим слегка?

— Да. Верно, Джон, перерыв был бы очень кстати. Хотя, если мы решили закончить работу за год, то перерывами злоупотреблять нельзя.

— Правильно. А тем временем не сварить ли для нас обоих кофейку?

— Как вам показалось, есть во всем этом смысл?

— Честно говоря, Пол, я был слишком занят тем, что набирал текст, и вбирать, воспринимать его уже не было возможности.

— Н-да; уж вы меня простите, но я обязан знать, что получилось, пусть даже результат из рук вон плох. Прочтите еще разок, будьте добры.

— То есть все, целиком?

— Сверху донизу, как говорится. Медленно и плавно. И что бы я при этом ни испытывал, даже если начну слегка помирать на вашей читке, я тем не менее твердо обещаю не перебивать. А уж потом сделаем перерыв. Согласны?

— Согласен. Ладно, поехали. «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже…»

— Помедленнее.

— Извините. Так. «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична».

— О господи, до чего дергано получилось. Столько коротких предложений подряд. Ни дать ни взять передовица из «Дейли экспресс».

— Пол, вы же обещали не перебивать.

— Простите, но все это так примитивно звучит.

— У вас потом будет масса времени усложнить текст.

— Гм. Предпочитаю толковать вашу ремарку в том смысле, какой, хочу надеяться, вы в нее вкладывали. Хорошо, продолжим. Больше не произнесу ни слова.

— «Я слеп. У меня нет зрения. И глаз у меня тоже нет. Следовательно, я урод. Ибо слепота есть уродство, она сюрреалистична. Но еще более сюрреалистичным является тот факт, что, лишившись не только зрения, но и самих глаз, я продолжаю тем не менее как бы «видеть». То, что я вижу, возможно, «пустота» — я ведь слеп, — но эта «пустота», как сие ни парадоксально, для меня отнюдь не неописуема. Я не вижу ничего, но самое поразительное заключается в том, что я могу это ничто описать. Мир для меня, мир незрячести, превратился в некий темный, грубой выделки плед, столь же лишенный света, сколь лишены его, по моим представлениям, глубины космоса, но каким-то образом, тоже подобно глубинам космоса, проницаемый. И, повторяю, я действительно его вижу. Вероятно, в недрах моего существа искони заложен импульс «взирать на окружающее», который действует в той части моего лица, где находились глаза, импульс, который, даже когда я лишился глаз, не распространяет свое действие на остальную часть лица. Именно своими отсутствующими глазами, исключительно ими я и «вижу пустоту». Здороваясь с человеком, я по-прежнему поворачиваю к нему голову, и не просто из бездумного следования утомительным условностям фатического общения, но также и потому, что, даже оставшись без глаз, я как бы нахожусь во власти инстинктивного атавистического зрительного рефлекса. Короче говоря, продолжаю «видеть» тот же темный плед, те же космические глубины, поскольку, будучи человеком, не могу не видеть их; ведь зрение — это неотъемлемая функция организма, свойственная ему даже тогда, когда удалены органы, осуществляющие эту функцию. Я вынужден видеть независимо от того, имею я такое осознанное стремление или нет. Это своего рода зуд, вызывающий неуемное желание чесаться, зуд, сравнимый с рефлекторной тревогой об отсутствующей конечности, что терзает человека, у которого ампутировали руку или ногу. Ведь, как известно, существует некий кодекс, который можно назвать ампутационным этикетом, своего рода эмилипостовский перечень правил поведения по отношению к физически ущербным людям, содержащий, естественно, главным образом запреты. Так, если у больного ампутирована конечность, то не следует садиться к нему на кровать именно в том месте, где при нормальных обстоятельствах лежала бы отнятая нога, не следует вторгаться в воздушное пространство его отнятой руки и т. п.