Ему было сорок девять. Он ушел тихо. И я до сих пор терзаю себя за то, что не звонила ему сама, зная, что позвонит он.

Дальше похороны, туман, люди, прощания. Все ненастоящее. Какие-то женщины приходили и молча плакали в углу. Мужики курили на площадке и не спеша рассуждали о нем и о других…

Никакого священника. Отец сам попросил.

И женщина, с которой он жил. Рыженькая, хрупкая, обнимала меня за плечи и непонятно за что все время извинялась… А мать… Она поседела, осунулась, мяла в руках платочек. Как-то неумело, ненужно и поздно. Очень ч асто курила. И что-то бормотала.

Мне кажется, что она тоже все еще любила его, от чего ее предательство было еще более непонятным и лишним. Неумелым, что ли.

А я ходила с телефоном в руке, даже на похоронах.. Я боялась случайно пропустить его звонок.

Но уже пропустила.

И у меня до сих пор этот телефон.

И я до сих пор жду. А он так и не позвонил.

Вокзал. Оббитые бордюры. Переполненные мусорки. Таксисты, которые смотрят на тебя, как вороны на падаль. Стайка вокзальных потаскух чирикала с патрулем. Какие-то люди с коробками, тюками и детьми. Группа спортсменов с веслами. Байдаро-каноечники. Интересно, как они перевозят лодки?

И запах усталых людей. С детства не переносил толпы, сборища и залы.

Вышел на перрон. Ветерок. Стук молотков по колесам. Закурил.

– Мужик, закурить есть? – спросил какой-то леший в грязной фуфайке.

– Нет. Вон киоск – иди купи.

– А может денег дашь?

– Пошел на хер.

Мужик отошел искать новую жертву.

Одиннадцатый вагон. Третье купе. Два невыспавшихся проводника в шинельках. В вагоне, на удивление, чисто.

Зашел. Метнул сумку на багажную полку. Заправил постель.

С кем, интересно, придется ехать? Все что угодно, только не дети. Дети в купе – это зло. Это хрен уснешь от их криков. А потом нельзя будет даже захрапеть, чтобы их не разбудить… Неприспособленные к транспортировке существа.

А вот и первый попутчик. Мужик лет сорока. Крепкий. Суровый.

– Никита. По работе, – доложился он. В принципе, это все, о чем мы с ним поговорили.

Через минуту он уже был на верхней полке, а через две уснул мертвецким сном.

А вот и остальные подтянулись. Супружеская пара. Лет по пятьдесят. У нее плоское лицо, маленькие поросячьи глаза, приплюснутый нос и губы с морщинками. Злые такие, вечно недовольные губы. Он сухопар. Лицо с желтизной. Очки. И бегающие глазенки. Перебросились парой слов. Я залез наверх. Они запихали свои вещи под полки.

Тонулись. Где-то через полчаса мужчина подсунул мне брошюру.

– Почитайте. Там столько нового! – причем, «столько» было сказано так увесисто, что мне стало не по себе. И не спроста. «Сторожевая Башня» – прочитал я на обложке. Какой идиотизм назвать так религиозный журнал. Лучше сразу «Вертухай». Не споемся.

– А вы уже нашли бога?

– А что же это за бог, если он теряется?

Мужичка слегка покоробило. Но он проглотил. Вместе с женой они развернули нехитрую снедь и принялись быстро крошить челюстями продукты. В купе материализовался зловещий дух чесночной колбасы. Еще через пятнадцать минут мужичок сбегал за чаем, уселся на полку и начал пространно рассуждать, разговаривая как бы с собой, о несправедливости мира, сатане, его роли в истории человечества и его пособниках.

– Жиды захватили все. Где деньги – там еврей. Любой академик – из ихних. Во власти тоже они. Мордехаи и Шацы! А нормальный человек горбаться до скончания дней своих и умирай в забвении…

Судя по татуировкам, горбатился он в основном по хазам, малинам и тюрьмам. Пахарь. Надо будет не выпускать из виду кошель и телефон.

– Вы согласны? – спросил он меня.

– Нет.

– Почему это? – глазенки забегали, ручонки затряслись в предвкушении дискуссии.

– Потому что я еврей, – спокойно ответил я и спустился с полки. – Пойду перекурю.

Я четко слышал за спиной, когда выходил из купе, как он прошипел своей старухе: «Что я тебе говорил? И здесь они». Милые люди.

Прошел в тамбур. Прохладно. Решил сходить в вагон-ресторан. Спонтанно и неожиданно для себя. Я перешел в соседний вагон и двинулся в сторону головы состава.

В наушниках запиливал ситарный риф Paint it Black.

Из купе вывалилась баба лет тридцати пяти. Густые черные волосы, собранные резинкой на макушке, серый свитер, какие-то розовые подштанники. Два зуба золотые. Неухоженные, будто только из холодной воды, руки. Перегородила дорогу.

– Мужчина!

Началось. Пьяное облако позора.

– Да.

– Вы там не шансон слушаете? Ик.

– Нет. «Роллинг Стоунз».

– А что, шансон не нравится?

– Нет. Не нравится. Разрешите пройти.

Остановилась. Собрала растекшиеся по щекам глазенки.

– А если нет, то че? Врежешь мне?

– По обстоятельствам. Дайте пройти.

Бабенку вмиг развернуло. Крикнула:

– Руслан! Тут мужик – того!

Из купе высунулся мужичок в майке и шортах, с заспанным лицом.

– Роза, что ты орешь?

– Представь. Мужика спрашиваю, он шансон любит или нет, а он говорит – нет. Я говорю не пойдешь никуда, а он «Врежу!» Это разве со мной так можно!

Я напрягся. Не люблю такие эпизоды. Но если что – толкну бабу посильнее, может, и сшибет бойца с ног.

– Иди в купе, а то я тебе сейчас врежу. Извини, мужик, сам понимаешь, сорвалась баба.

– Понимаю.

Мужик протянул краба. Пожали и разошлись. А вот и вагон-ресторан.

Занято три столика. За первым, справа от входа, сидели две женщины лет сорока устало-купеческого вида. На столе стояла водка и соленые огурцы с квашеной капустой. Лица красны от солнца и угрюмы. Явно ездили за товаром.

У самой стойки сидели три мужичка и, негромко похохатывая, глотали пивко.

А вот в середине, по правому борту, сидела она. Черное платье с длинным рукавом. Легкий газовый шарфик. Коньяк, кофе, лимон. Лицо светлое, лоб открытый. Облокотившись на стол смотрит в окно.

– Здравствуйте.

– Добрый день.

– Меня зовут Глеб. Я могу к вам присоединиться?

На секунду подняла глаза. Серые. Оценила на лету.