– Все сказал? – произнес Хайло, посматривая то на Добрыню, то на Свенельда, который ошивался у возков и вроде бы принюхивался к ящикам. – Ну, теперь молчи и слушай, что я прикажу. Этого Облома доставишь к сотнику в Зашибенике, пусть в поруб его посадит до княжьего суда. Ущерба в дороге ему не чини, голодом не мори, но держи крепко связанным. А ежели он умыслит бежать…

Тут приблизился Свенельд и зашептал Хайлу в ухо:

– Чтоб Тор меня стукнуть молотом! У этот купец товар не простой! Пахнуть! А где пахнуть таким, там деньга звенеть. Ха-арошая!

– Точно, пахнет, – согласился Хайло и махнул Чуриле – мол, придержи пока пленного. Потом уставился на Добрыню, прищурив глаз: – А скажи-ка, честной купец, что везешь с Кавказских гор? Чего наменял у абреков? Должно быть, изюмы с миндалями? Уж больно ароматы сладкие!

Добрыня переменился в лице, а его возчики и страж хмуро потупились.

– Сладкое и везу, милостивец мой! Нестоящий товарец… орехи в сиропе от виноградной ягоды, чурчхелом прозываются… козинак еще, те же орехи, но в меду… пахлава сушеная, цинандали вяленый… Попробовать хочешь?

– Хочу, – сказал Хайло. – Ну-ка, Свенельд, расшиби пару ящиков! Страсть как люблю вяленый цинандали!

Варяг взмахнул секирой, доски треснули, и из ящика посыпалось нечто бурое, похожее на измельченные листья. Запах сделался сильнее; если б не ветер, гулявший над степью, от него бы закружилась голова.

– Мамка родная! – вылупил глаза Чурила. – Да ведь это…

– Хеттский табачок, – договорил Хайло. – Крепкое зелье! Ну, купец, чего еще везешь? Вавилонские кружева, пурпур финикийский или самоцветы из Персии? А может, индийскую травку и сирийские картинки с голыми девками?

Табак, как и предметы роскоши вроде кружев, шелка и дорогих камней, были в государевой монополии, и выходило, что купец Добрыня из Рязани – преступник и контрабандист. Что до травки и развратных картинок, то ввозить их запрещалось под страхом четвертования. У народа без них было чем развлечься – брагу на Руси разве что из еловых шишек не варили.

Добрыня отер с лица холодный пот и встал перед Хайлом на колени.

– Не губи, отец родной… ты меня спас, так не губи… Жизнью деток клянусь: один табак в возках да сладости для отвода глаз, а боле ничего. Ни кружев, ни самоцветов, ни картин поганых. И не шибко я богатею с табачного зелья… так, с хлеба на квас перебиваюсь.

– Тиуны в Зашибенике смотрят, что за товар у купцов, – сказал Хайло. – Как через заставу провезешь?

– Есть способы… – пробормотал Добрыня. – Всяк хочет жить получше… хочет, чтоб ладонь позолотили…

– А ты хитрый швайн, – вмешался Свенельд. – Тиун золотишь, а мы, спасатель твой, бесплатно? Не есть гуд!

– Да я… я с превеликой радостью, только мигни! – Купец полез за пазуху. – Вот… не пожалею для защитников отечества… от самого чистого сердца…

Хайло глядел на Добрыню и думал, что отправлять с ним пленного разбойника нельзя. Теперь никак нельзя! Все слышал Облом из Савинщины, все видел – и табак в ящиках, и смущение купца, и кошель с деньгами, припасенный для порубежных тиунов. Терять рыжему нечего, так что крикнет он в Зашибенике «слово и дело»[6]и заложит купчину со всем товаром. Добрыня это понимает, не дурак! И потому не доедет Облом до крепости, не дождется княжьего суда, а ляжет мертвым в ковыли. Вон страж-то Добрынин как зыркает да ласкает сабельку! Этот не пожалеет! Тем более что его напарника убили!

И еще подумал сотник, что досматривать товар не его обязанность, что послан он за другим и куда как важным делом, и торчать тут больше нет причин. Подумав так, он кивнул Свенельду – мол, бери кошель, пока дают. А Добрыне сказал:

– Отправляйся, рязанец. Я в твои счеты с тиунами не вхожу.

– А с этим что? – купец покосился на Облома.

– С этим сам разберусь. Езжай!

Когда повозки скрылись за холмом, Свенельд высыпал серебро в ладонь, пересчитал и расплылся в ухмылке.

– Фифти кун, старшой! Пятьдесят!

– Хорошо прибарахлились, – заметил Чурила. – А волхв давешний болтал, что удачи не будет… Врут эти вещуны!

– Врут, – подтвердил Свенельд, ссыпая в кошель монеты.

У пленного разбойника глаза померкли, как у побитой собаки, – понял, что сейчас им займутся, и занятие то будет скорым и безжалостным.

Хайло в задумчивости огладил сабельную рукоять, бросил взгляд на рыжего и хмыкнул. С одной стороны, жалко парня – молод, голоден и глуп, а с другой – злодейство есть злодейство. Не тащить же его на Дон, а после снова в Зашибеник! Положено ему наказание, и должно оно свершиться здесь и сейчас.

Вытянув саблю из ножен, сотник произнес:

– Ну, Облом, решай, что тебе лучше: острое железо или княжий суд.

– А суд-то чего? – прохрипел разбойник, мертвея от ужаса. – Суд-то каковский будет?

– Скорый и справедливый, – с сочувствием сказал Чурила, а Свенельд, ухмыльнувшись, добавил:

– Такой смутьян кол положен. Тонкий, чтоб мучиться дольше.

На лбу рыжего выступила испарина. Он скосил глаза на клинок в руке сотника, потом перевел взгляд на небо и прошептал:

– Ежели тонкий, так лучше сразу… Секи, твое боярство!

Хайло, однако, не торопился. Что-то потяжелела сабелька в его руках, никак не поднималась для молодецкого замаха… Играли солнечные сполохи на стальном клинке, и Хайло Одихмантьевич глядел на них, на тонкую шею Облома, на дорожную пыль, что вот-вот потемнеет под хлынувшей кровью. Глядел и думал о чезу Хенеб-ка, своем погибшем командире. И – странное дело! – казалось ему в этот миг, что хоть он не родич славному воину, и языки у них разные, и земли, и обычай, но все он, киевский сотник, продолжение Хенеб-ка и должен судить, как судил бы чезу, по совести и справедливости.

– Как мамку твою зовут? – спросил он вдруг, не поднимая сабли.

– Дык Ольга, – хрипло откликнулся Облом. – А к чему тебе, боярин?

– Надо, раз спрашиваю. А сеструху как?

– Нежанка… двенадцать ей весен…

– Нежанка, – повторил Хайло и бросил саблю в ножны. Знак богов! – подумалось ему. Неведомо каких, но точно – знак! Или, возможно, сам Хенеб-ка явился незримой тенью из Полей Иалу, чтобы помочь и подсказать…

За его спиной шумно вздохнул Чурила.

– Вот что, Облом, – молвил сотник, – отпущу я тебя. К мамке иди и к сеструхе, сей овсы и не шали на дорогах. Не твое это дело, парень! Иди! Бегом!

Рыжий вскочил и бросился в степь. Бежал пригибаясь, боялся, верно, что подшутили над ним и выстрелят в спину из винтаря. Упал, исчезнув ненадолго в травах, поднялся, снова припустил бегом.