– Помимо всего прочего, ты христианин с рождения и, вне всякого сомнения, сможешь доказать это, – напомнил ему Антонелло. – Я знаю, что монахи монастыря Святой Анны выступили в твою защиту, когда тебя допрашивала инквизиция. Я не думаю, что вы подвергнетесь какой-либо опасности.

Жоана не интересовало, что могут сказать Иннико и Антонелло; на самом деле его волновало лишь то, что думала его супруга, поэтому именно к ней он обратился, не ответив прочим:

– Не думайте, что Барселона – это Рим, Анна. Там мы делали все, что хотели. Мы не только переписывали запрещенные книги, но и печатали, не представив их для предварительной цензуры. Мы были под защитой. Мы знали, что наши ватиканские друзья не будут нас преследовать за это. И все было именно так: они никогда ни в чем нас не упрекнули. Если в Испании у нас обнаружат запрещенные книги, то нам не поздоровится, каким бы старым христианином я ни был.

– Вы забываете, что нам пришлось также и страдать, Жоан, – ответила Анна, не вдаваясь в подробности перед неаполитанцами. – Не весь наш путь был усыпан розами.

– Вам не нужно будет сильно рисковать в Барселоне, Жоан, – не отступался от своего Иннико. – Все, что будет нужно, – это поддерживать пламя свободы чтения. Привлекайте других людей к нашему делу, как в случае с Джорджио во Флоренции или Паоло в Риме. Переписывать книги от руки – дело относительно надежное, и вы не должны будете печатать запрещенные книги, если почувствуете опасность. Также вы можете заниматься просветительством за счет чтения книг, которые, не будучи запрещенными, способствуют распространению знаний, взаимопониманию и терпимости.

– Мы очень хорошо знаем, насколько важна для вас свобода, – вступила Констанца д’Авалос. – И хотим, чтобы вы и дальше работали на ниве просветительства, дабы чтение книг и знания делали мужчин и женщин все более свободными.

Жоан молча посмотрел на своих собеседников, а потом остановил взгляд на Анне. Судя по всему, они с Констанцей уже обсуждали этот вопрос и пришли к единому мнению. Анна потянулась к Жоану, взяла его руку в свои и воскликнула:

– Если бы вы знали, как ваша мать и сестра мечтают вернуться в Испанию!

– Им известно что-то, чего не знаю я?

– Нет-нет, они ничего не знают, – ответила Анна с мягкой и спокойной улыбкой. От ее руки исходило приятное тепло. – Хотя после нашего отъезда из Рима мы не раз обсуждали возможность возвращения. Они будут счастливы вернуться в Барселону. Таким образом семья Серра наконец-то воссоединится.

Жоан шумно вздохнул: он тоже был бы счастлив вновь воссоединиться со своим братом Габриэлем и встретиться с Бартомеу, Абдуллой и всеми своими друзьями, которых он не видел уже почти десять лет. Но одновременно он подумал о том, что не должен давать волю чувствам, которые могут одержать верх над здравой оценкой реально существующей опасности. Он не хотел подвергать риску свою семью.

– Я горжусь тем, что мы сделали в Риме, – прошептала Анна. – А в Испании есть еще более неотложная необходимость в нашей работе.

– В Испании сжигают людей на кострах!

– Здесь тоже, хотя и в меньшей степени, но мы никогда ничего не боялись.

– Это не одно и то же… – возразил Жоан, разговаривая практически сам с собой.

Они молча смотрели друг на друга, и Жоан понял, что в решении этого вопроса ни Иннико, ни Констанца, ни Антонелло не играли уже никакой роли; решение оставалось за ним и Анной. Он хорошо знал свою жену: если он был упрям, то она еще в большей степени. Он нервно кашлянул и обратился к неаполитанцам.

– Спасибо, дамы и господа, – торжественно произнес Жоан, стараясь взять себя в руки. – Мы с супругой продолжим обсуждение этого вопроса наедине и сообщим вам наше решение.

– Спасибо вам обоим за то, что согласились обсудить его, – учтиво ответил губернатор Искьи, сделав легкий почтительный поклон сначала в сторону Анны, а потом в сторону Жоана. – Вы делаете огромное дело на ниве достижения свободы.

«Барселона – вызов и угроза, – написал Жоан тем вечером в своем дневнике. – Она искушает и одновременно беспокоит меня».

Подняв глаза от дневника, он поймал взгляд прекрасных зеленых глаз Анны, кормившей грудью Катерину. Жоан с нежностью улыбнулся ей, подумав, что любит ее с той же силой, как и тогда, когда впервые осознал это, и вздохнул, понимая, что будет рад угодить ей даже в этом. Он попытался обуздать свои чувства, но не смог. «Что бы сделал на моем месте мой отец?» – написал он. Жоан закрыл глаза, и перед его внутренним взором возникли яркое голубое море и небо над его деревней двадцать лет назад. И он вновь увидел и услышал Рамона за несколько мгновений до его гибели.

96

Матрос прокричал «Земля!», и Жоан, завернувшись в свой плащ, вышел на носовую часть большого парусника. Они достигли наконец каталонского берега, который темной линией вырисовывался на горизонте. Стояло раннее февральское утро – серое, холодное и ненастное. Ветер свистел между мачт судна, вздымая за бортом пену волн, а небо и море были мрачного синего и серо-свинцового цвета, как и обычно в зимние месяцы. Вскоре после пересечения ими пролива Бонифация, разделяющего острова Корсику и Сардинию, судно попало в сильнейшую бурю, которая чуть не потопила его. Видя вздымавшиеся за бортом огромные волны, которые, казалось, были готовы поглотить парусник, Жоан взывал ко всем святым, одновременно вознося благодарность за то, что корпус судна был очень крепким, а посадка низкой, так что можно было надеяться, что парусник справится с бушующим морем. Немногие суда смогли бы выдержать такой сильный шторм.

Он направлялся в Барселону, чтобы подготовить переезд своей семьи, которая должна была прибыть поздней весной, когда состояние моря позволит перемещаться на галерах, обеспечивающих более быстрое, удобное и безопасное путешествие. Этот месяц, проведенный на судне, оказался для Жоана очень тяжелым как в физическом, так и в эмоциональном плане. Он не только скучал по своей семье и с беспокойством думал о неопределенности своей и их судьбы, которая ждала всех в Барселоне, но и еще об одной вещи. Последняя вызывала у него горький привкус желчи, который время от времени Жоан ощущал во рту: то был вкус вероломства.

Никколо деи Макиавелли оказался прав в отношении нового Папы. Юлий II отделался от своего «любимейшего сына» Цезаря, послав его завоевывать утраченные территории в Романье, куда он должен был добраться, сев на корабль в Остии, чтобы достичь Тосканы и пересечь ее с охранным свидетельством, которое должна была предоставить Флоренция по требованию понтифика. И все это он сделал через своего посла – Никколо деи Макиавелли.

Дон Микелетто и его капитаны авангардом отправились во Флоренцию, а Цезарь с основными силами остался в Остии, дожидаясь разрешения. Однако он был вероломно взят в плен и по приказу Папы отправлен в Рим закованным в цепи.

Тем временем дон Микелетто и его военачальники оказались в тюрьме во Флоренции, и, когда бывший кардинал Делла Ровере – теперь Юлий II – узнал об этом, он заявил, что задержание валенсийца вызвало у него сильнейшую радость, даже большую, чем взятие в плен Цезаря. Он добавил, что признания дона Микелетто прольют свет перед всем миром на убийства, грабежи, святотатства и бесчисленное количество жестокостей, совершенных семьей Борджиа за последние одиннадцать лет.