утопическому варианту, то есть, начиная с мечты, под которую позже подстроились

доказательства. Собственные доводы показались Бояркину более весомыми, потому что его

основная мысль родилась более логично, снизу, когда он начал раздумывать о возможностях

науки и перспективе нравственного совершенствования. Поэтому вывод автора одной из книг

о Федорове, о том, что идея воскрешения "не противоречит принципиально законам

природы" и что она "может быть осмыслена в рамках материалистического естествознания",

Бояркин в первую очередь принял именно в адрес своих догадок. "Да, да, чем дольше живет

человечество, тем более оно идет к идее Восстановления, – думал Николай, поддерживаемый

теперь различными сообщениями, заметками в газетах. – Чем умнее мы становимся, тем

глубже и детальнее понимаем прошлое. Кто мог раньше подозревать, что по одному хорошо

сохранившемуся отпечатку лапы динозавра возможно определить вес и скорость движения

этого животного? Кто мог предполагать, что по зубу любого млекопитающего, в том числе

человека, возможно определить его возраст, потому что на зубах, как и на стволах деревьев,

остается что-то подобное годовым кольцам. А есть предположение, что если научиться

расшифровывать каждое кольцо, то получится настоящий биологический дневник человека.

Да что там говорить о зубах, когда выясняется, что возможно восстанавливать вымершие

виды животных, и ученые уже сегодня всерьез, не теоретически, а практически работают над

этим!" Бояркин прочитал однажды в газете "Известия": "Предполагается, что, например, в

яйцеклетке современного слона наряду с программой развития этого животного есть все

данные о других его родственниках, в том числе и вымерших – мамонте, мастодонте, южном

слоне и др. А из зародыша слона получается именно слон – реализуется лишь та часть

наследственной информации, которая обеспечивает формирование именно организма слона".

А потом факт еще поинтересней: журнал "Наука и жизнь" сообщил, что ученым удалось

выделить и размножить ДНК древнеегипетских мумий, сравнивая которые станет

возможным выяснить родство между фараонами. "Конечно, – думал Николай, осмысливая

все эти факты, – даже восстановить вымерший вид животного или физически восстановить

умершего человека куда легче, чем восстановить личность, но ведь это только начало пути.

Пусть мы узнаем о прошлом по крупицам, но ведь мы становимся все точней и скрупулезней,

а прошлое уже никуда не движется, дожидаясь своей расшифровки. Понятно, что когда-

нибудь наступит такой момент, когда прошлое, сколько бы тысяч или миллионов лет ему к

тому моменту не исполнилось, все, до последней секунды, будет развернуто перед людьми. С

этого-то потом все и начнется. Будет это или не будет, гарантировать невозможно, если

человеку нужно иметь какую-то веру, то лучше всего ее иметь такую. Истина о конечности, о

безысходности у каждого человека в разной степени парализует духовное, умственное

движение. Но если человек знает, что он родился ни больше ни меньше, как для вечного

существования, то он никогда не потеряет вкуса жизни и никогда ни перед чем не опустит

руки.

ГЛАВА ПЯТЬДЕСЯТ ПЯТАЯ

В середине осени, когда все желтые листья опустились на землю, воздух стал

прозрачным и холодным. В такой день, в воскресенье, Бояркин сидел у приоткрытого окна и

равнодушно поджидал жену. Еще в пятницу вечером она с сыном уехала к Валентине

Петровне и сегодня должна была вернуться. Наденька теперь часто бывала там. С матерью

они неожиданно сблизились, как подруги, и даже стали доверять друг другу сокровенные

тайны. Николай, когда-то пытавшийся защитить Наденьку от Валентины Петровны, теперь

ясно видел бессмысленность своих усилий. За все промелькнувшее лето и за половину осени

у Парфутиных ничего не изменилось. Валентина Петровна все так же работала редактором и

больше пока не выходила замуж. Нина Афанасьевна продолжала жить, хотя никто, в том

числе и она сама, не знал, хорошо ли еще это, или уже плохо.

Бояркину даже нравилось, что Наденька оставляла его одного. На деньги,

заработанные в Плетневке, он купил магнитофон и переписал у Ларионова органные фуги

Баха, которые, особенно знаменитую токкату ре минор, любил слушать на большой

громкости. По силе впечатления эта фуга напоминала ему марш "Прощание славянки",

который навсегда остался для него как бы краткой записью трех лет военной жизни, только

музыка Баха была куда обширней. В ней, как казалось ему, присутствовал и напряженный гул

нефтеперегонной установки, и мощный ветер, на который можно навалиться грудью, как на

подушку, и рев корабельных двигателей за тонкой переборкой радиорубки, и сила,

вдавливающая в кресло, при разгоне пассажирского самолета, и оглушающий рев

реактивных самолетов над крышами в Елкино, и раскатистый грохот небесного грома –

густой, но очень чистый. Все, что было создано природой и людьми, укладывалось для

Бояркина в эту музыку, получая в ней некое гармоничное соединение. Звуки музыки казались

ему в основном голубого спектра – от очень светлого до густо-синего. Слушая музыку, он

чаще всего мысленно видел небо с высоченными, медленно клубящимися и

перемешивающимися облаками. Но это видение с ощущением мощи никогда не было

мрачным – это была особенная ясная голубая мощь прекрасного настоящего. "Да, да, в мире

все целесообразно, – думал Бояркин, – все в нем связано, и самые гениальные люди, такие,

как Бах, могут быть пророками. Рождаясь раз в столетие, они словно аккумулируют в себе

энергию веков, и эта энергия позволяет им создать произведение, исходя из мировой

целесообразности и гармоничности. Да, да, в мире все связано настолько, что ничто не

исчезает бесследно. Даже звуки не гаснут совсем. Они передаются Земле, и Земля впитывает

их в себя. И, может быть, когда-нибудь сумев прислушаться к Земле, люди уловят океан

звуков. А когда научатся расшифровывать этот океан, то услышат вздохи давно умерших

людей, шелест давно сгнивших деревьев, выстрелы на берегу, сильные взрывы, крики и все

остальное".

В этот раз музыка звучала тише. Глядя на городскую воскресную суету под

впечатлением торжественной музыки, Николай чувствовал душевный не уют, какой бывает

при недовольстве своей жизнью, при несовпадении в ней того, чего хочешь, с тем, что есть.

"А ведь я в тупике", – спокойно усмехнувшись, уже в сотый раз сделал он одно и то же

открытие. Обвиняя во всем только себя, Бояркин долго запрещал себе даже задумываться о

выходе из этого тупика, но равнодушие, делавшее отношения с Наденькой мрачными и

слепыми, в конце концов, доконало его. Мысль об уходе стала очевидной. Вначале он думал

уйти куда-нибудь недалеко на квартиру, чтобы чаще видеть сына и не переставать быть ему

отцом. Но как приходить? Обязательно будут слезы, скандалы. Нет, если уходить, так уходить

подальше. Быть может, уехать на стройку в Тюмень или в Арктику, или списаться с Санькой,

который теперь уже во