педагогический институт. Дуня поступала на факультет дошкольного воспитания

– самый ответственный, по ее мнению. Она постриглась в городской парикмахерской и стала

выглядеть робкой, подавленной. На ногах ее были босоножки, состоящие из нескольких

ремешков и тонкого длинного каблука.

Они стояли на затоптанном после дождя каменном крыльце института у

переполненной окурками урны. И все их весенне-летнее прошлое казалось здесь очень

далеким и несущественным. Разговор не выходил. Дуня как будто вообще не до конца его

узнавала. Как бы исполняя долг знакомства, она сухо, уже спокойно рассказала, что недавно

Олег приезжал после госпиталя на побывку, и они много ссорились из-за Николая.

Ничего не рассказывая о себе, Бояркин только слушал и наблюдал за ней. Несмотря на

все, он снова ловил себя на том, что все-таки, кажется, любит ее. От крыльца института он

уходил потом с тяжелой болью в груди. А как хотелось ему на следующий день увидеть

Дуню снова, пусть хотя бы и такую же равнодушную. Но он понял, наконец, что она никогда

не полюбит его. На примере своего отношения к Наденьке Николай знал, как трудно

полюбить, когда не любится. Тут не помогут никакие усилия. Добиться можно многого: и

симпатии, и взаимопонимания, но любви – этого светлого высшего огня не зажжешь никаким

старанием. Верить в обратное – значит не понимать, что такое любовь, или быть излишне

самоуверенным.

Наденьку Бояркин как будто не замечал – постоянно видел ее рядом, но воспринимал

как невеселое воспоминание. Наденьку же такая механическая жизнь почему-то устраивала.

Когда-то Николай боялся мучить ее своей замкнутостью, но после командировки перестал

думать об этом. Их отношения были теперь настолько плохими, что их уже и не хотелось

улучшать. Стало так, что если в какой-то момент Николай не испытывал к жене жалости, то

ненавидел ее. Ссорились они, правда, меньше, но лишь потому, что меньше разговаривали.

Но уж если ссорились, так ссорились! И уже давно не стыдились соседей. После одной

особенно нервной встряски Бояркин выбежал из дому и, подчиняясь потребности поговорить

с кем-нибудь, вспомнил, что у него в этом городе есть дядя. Помнится, во времена своих

семейных трудностей с Анной дядя любил поговорить душевно. Николай поехал к нему.

Никиту Артемьевича он застал за купленным недавно цветным телевизором и

вынужден был полтора часа тоже смотреть на экран. Сначала он почувствовал неловкость от

дядиной неприветливости, но потом и сам увлекся передачей о каких-то морских животных.

Приятно было видеть в цвете море, всплески волн, приятно слышать крики чаек. У Никиты

Артемьевича была новая жена – красивая, статная, с ямочками на щеках. Она хлопотала на

кухне, откуда пахло жареным луком, и, наконец, пригласила мужа и его гостя за стол.

– Ну, как поживаешь? – спросил Никита Артемьевич, оставив руку с ложкой на

полпути к тарелке.

Николай, настроенный по дороге на доверительный разговор, вздохнул и

неопределенно пожал плечами, что должно было уже говорить о многом. Он сам не хотел

себе в этом сознаваться, но ему просто хотелось пожаловаться кому-нибудь на свою жизнь.

Хотя бы пожаловаться, а потом пожалеть об этом.

– Молчишь… – проговорил дядя. – А, по-моему, хреново ты живешь. Вот ты нас в

Мазурантово-то осуждал. Помнишь, как там выступил… А сам, что? Или только на языке? Я

во всем городе единственный твой родственник и вправе сказать напрямик. Сам не по-

людски живешь… Сейчас вот приехал, к примеру, так хоть бы бутылочку захватил. Нет, не в

том дело… Ты знаешь, что я не любитель, а если захочу, то у меня в холодильнике всегда

стоит. Мог бы даже и сейчас достать. Но дело не в бутылке, а в уважении. Сейчас так

принято, и надо считаться. Вот ты уже самостоятельный человек, семьей обзавелся, а в гости

хоть бы раз пригласил…

– Разве тебя надо специально приглашать? Ведь я-то приезжаю без приглашения.

Разве у нас не так принято? – удивленно спросил Бояркин.

Он снисходительно усмехнулся над новыми правилами дяди, и эта усмешка

подбросила дядю с места. Он навис над столиком с явным желанием ударить или схватить за

шиворот. Больше от удивления, чем от испуга, Бояркин перестал улыбаться. Пересилив себя,

Никита Артемьевич откачнулся назад, сделал несколько тяжелых, разряжающих выдохов и

вышел в комнату, где говорил телевизор.

– Не обижайся на него, – посоветовала дядина жена, догадавшаяся, наконец, что этот

гость – племянник ее мужа. – Ему хочется уважения, ну так и уважь, пригласи в гости, как

положено.

– Да уж, конечно, для полного комфорта ему теперь только уважения и не хватает. К

тому же, как раз такого, какое принято. А я вот не знаю, какое сейчас принято.

Николай, так и не взявшись за приготовленный ею ужин, поднялся, вышел в коридор,

сминая задники, сунул ноги в туфли и ушел. Но через неделю он одумался, вспомнив, что

когда-то долго жил у дяди, но до сих пор ничем не отблагодарил. Так не годилось. В конце

концов, какие бы взгляды у него не были, но он дядя. Николай решил пойти с повинной –

купил бутылку вина и приехал. Дома у Никиты Артемьевича никого не оказалось. Бояркин

поставил бутылку в уголок у двери, прикрыв газетой из почтового ящика, и ушел. Вспомнив

потом об этом через несколько дней, Николай решил, что дядя теперь обиделся еще сильней,

и уже не осмеливался показываться ему на глаза.

* * *

На чтение Бояркин налег еще усиленней. С большим трудом удалось ему найти

литературу о философе Федорове и, самое главное, его книгу "Философия общего дела".

Федоров был личностью уникальной. К знакомству с ним стремились многие выдающиеся

люди, среди которых Достоевский и Толстой. Тот факт, что Федоров мог отвернуться от

протянутой руки Толстого, значил очень много для постижения его характера. Но теория

Федорова была все-таки утопической, Николай подумал, что узнай он о ней раньше, то,

наверное, не пришел бы и к своим выводам, потому что с самого начала был бы сбит с толку.

Федоров считал, например, что, воскрешая своих предков, люди будут собирать в одно целое

все частицы, из которых состоял тот или иной человек. Но дело-то ведь в том, что одна и та

же "частица" за всю свою длинную земную историю могла находиться в разных людях. Кому

же она должна достаться, если воскрешать всех? И заковырок, подобной этой, набиралось

достаточно. Особенно интересно Бояркину было понять, каким путем идея восстановления

пришла Федорову впервые. И, к сожалению, выходило так, что возникла она сразу