было просто жаль. Николай, еще сегодня утром видевший блестящие слезами Наденькины

глаза и спокойного, порозовевшего во сне Коляшку, тоже смотрел на Дуню несколько

отчужденно и равнодушно. Обсудив главное, они замолчали. Даже в первый вечер, еще

ничего не зная друг о друге, они были более близкими, чем сейчас. И расстались они без

волнения.

* * *

С Романом Батуриным Николая стала связывать странная, отягощающая, но в то же

время и по-особому легкая дружба. Роман все-таки получил от жены письмо с обещанием

приехать и посмотреть, как он устроился. Жена обещала, но срок не назвала. Батурин весь

изождался и после работы не мог провести в одиночестве минуты. Отношения сложились

так, что и после работы Бояркин оставался как бы его подручным, чувствуя странную

обязанность и в обед, и после работы всюду, как на веревочке, следовать за ним. Вообще,

после поездки в город, сам, не замечая того, Бояркин стал склонен к тому, чтобы в каждом

шаге подчиниться кому-нибудь более опытному и как можно меньше думать. А с Батуриным

было просто. Иногда в обед они шли не в столовую, а в общежитие и варили суп. Все это

делалось без каких-либо претензий, взаимных недовольств и даже без всяких слов, что им и

нравилось.

После работы, убедившись в том, что жена не приехала с вечерним автобусом, Роман с

расстройства покупал бутылку не выводящегося из магазина яблочного вина, и они, весь

вечер, попивая его, играли в дурака и не ходили даже в кино. Раньше Бояркин терпеть не мог

такого досуга, особенно карт, но, оказывается, не терпел из рационалистических

соображений, от мысли, что карты – это "нехорошо". Но эта немудреная игра была хороша

тем, что отвлекала от всего мира. Роман играл азартно – с криком, с руганью и если

проигрывал, то злился всерьез. Так же научился играть и Бояркин. Время пролетало

незаметно. Потом был сон. А утром работа. Главное – ни о чем не думать.

В субботу они освободились от работы чуть раньше, и Батурин, разозлившись, что

жена снова не приехала, купил две бутылки водки. С водки они стали пьянеть быстро, игра

пошла вяло, и Роман принялся рассказывать о себе. Женат он был второй раз. У первой жены

остался мальчик, вторую жену он тоже взял с мальчиком. Все они жили в одной

двухкомнатной квартире, только в разных изолированных комнатах. Жены, встречаясь на

кухне, неожиданно сдружились, пацаны стали играть вместе, и оба называли Романа папой.

Иногда вечером они и ужинали все вместе.

– Людка такой доброй стала, – рассказывал Роман о первой жене. – За кого выйдет, так

золотой женой будет. Видно, для того чтобы баба хорошей женой стала, ей надо хоть раз

развестись. Она потом все ценить начинает.

– Как же вы уживаетесь? – спросил Бояркин. – А твоя вторая жена ничего тебе не

говорит?

– Любашка-то? Говорит, почему же не говорит. Она говорит: "Если у тебя появится

тяга к другой – я не возражаю. Я не буду устраивать тебе сцен и не буду даже сомневаться,

что ты меня не любишь. Просто я умею любить по-женски, а ты по-мужски, и я знаю, что,

даже увлекаясь, мужчина не перестает любить свою жену. Бывает даже, что он после этого

любит ее еще сильнее, если, конечно, она не начинает пилить и делаться невыносимой. Вот

все, что она говорит. Но что ты думаешь? То ли она меня околдовала, то ли, как говорят, в

плен взяла, но только вырваться я от нее не могу и "увлекаться" не могу. Да и не хочу. Мне

никого не надо. А ведь раньше-то что было – мрак! Первым кобелем в городе был.

Медалистом, можно сказать.

– Вы, наверное, никогда не ссоритесь, – сказал Бояркин. Ему захотелось узнать как

можно больше о такой семье,

– Теперь редко, а сначала бывало, – продолжал Роман. – Один раз завелся из-за какого-

то пустяка – уж и сам не помню. Доказываю что-то, факты привожу. До слез довел, а ничего

не доказал. Потом, когда помирились, Любашка и говорит: "Только плохой жене не хочется

соглашаться с мужем, только глупая женщина боится превосходства мужчины. Я соглашаюсь

с любым твоим доводом, но я не понимаю, зачем ты злишься на меня? Если хочешь что-

нибудь доказать, то лучше обними меня, прижми, похлопай по чему положено, и я не смогу

спорить…"

Во время этого разговора в общежитии с книжкой в руках лежал Алексей Федоров. Он

злился из-за их выпивки и не разговаривал с ними, но тут не выдержал.

– Знаешь ли, Рома, – вмешался он. – Даже я, старик, позавидовал тебе. Умная у тебя

жена. Я о таких женщинах только от других слышу, но сам не встречал. Тебе же невероятно

повезло. И что ты делаешь среди нас – сплошных семейных неудачников?..

– А ты разве тоже? – спросил Бояркин. – Ты что же, не женат?

– Был. А как дети подросли, ушел. Мою жену можно было терпеть. Мы как-то тяжело

жили. Вроде бы и не ссорились, но разговаривали, как тугие на голову. Да все сдуру.

Молодой-то глупый был. Строил свою жизнь впопыхах, так же вот, как ты. Думал время

коротко, а оно все-таки длинно. Внешне она была красавица, с высшим образованием, с

исключительной памятью, но глупа. Глупа, правда, как-то неприметно для окружающих. В

голове у ней могли быть черт знает какие познания, но она оставалась глупой. Рассуждала

умно, а поступала всегда не так. Правда, вспоминаю я ее сейчас по-доброму – слишком много

времени с ней прожито. А еще раз жениться уже не могу. Бывали, конечно… И бывают, хоть и

не часто, но все не то. Никто из них не пытался вот так, как тебя, Роман, в плен взять, хотя к

стойлу привязать почти каждая не прочь. А ведь требовать от нее того, чего она не понимает,

бессмысленно. И не объяснишь это за один присест – такой женщиной, как твоя жена, надо

просто быть – и все. А нам, мужикам, такую можно только встретить, воспитать такую нам

не под силу. Я бы вот тоже хотел иметь умную женщину. Такую, чтобы ей нравилось, что я,

например, с бородой или, если сбрею, то без бороды; что у меня на руках мозоли, что домой

я прихожу усталый, в пыльных сапогах, чтобы умела она видеть комплименты не в словах, а

и в поступках, в выражении глаз, в жестах, чтобы нравилась ей моя прямота,